Автобиография бродский: Биография Иосифа Бродского — РИА Новости, 24.05.2015

Биография Иосифа Бродского — РИА Новости, 24.05.2015

После этого работал кочегаром, в геологических партиях. С 1956 по 1963 год он переменил 13 мест работы, где в общей сложности числился два года восемь месяцев.

С 1957 года Бродский начал писать стихи, выступал с их чтением публично. С 1960-х годов начал заниматься переводами.

Талант поэта был оценен известной русской поэтессой Анной Ахматовой. Бродский, отторгаемый официальными кругами, приобрел известность в литературных кругах, среде интеллектуального андеграунда, но он никогда не принадлежал ни к какой группировке, не был связан с диссидентством.

До 1972 года в СССР были опубликованы только 11 его стихотворений в третьем выпуске московского самиздатовского гектографированного журнала «Синтаксис» и местных ленинградских газетах, а также переводческие работы под собственной фамилией или под псевдонимом.

12 февраля 1964 года поэт был арестован в Ленинграде по обвинению в тунеядстве. 13 марта над Бродским состоялся суд. За поэта заступились Анна Ахматова, писатель Самуил Маршак, композитор Дмитрий Шостакович, а также французский философ Жан Поль Сартр. Бродский был приговорен к пятилетней ссылке в Архангельскую область «с обязательным привлечением к физическому труду».

В ссылке он провел 18 месяцев — с марта 1964 по сентябрь 1965 года, в деревне написал около 80 стихотворений.

Возвратившись из ссылки, жил в Ленинграде. Поэт продолжал работать, однако по-прежнему стихи его не могли появляться в официальных изданиях. Средства для жизни давали переводы, поддерживали друзья и знакомые. В основном из произведений этой поры составлена самим Бродским уникальная, обращенная к одному адресату книга лирики «Новые стансы в Августе. Стихи к М. Б.».

В мае 1972 года поэта вызвали в ОВИР с ультимативным предложением эмигрировать в Израиль, и Бродский принял решение об отъезде за границу. В июне он выехал в Вену, в июле — в США.

Его первая должность — преподаватель в Мичиганском университете. Затем он переехал в Нью-Йорк и преподавал в Колумбийском университете, колледжах Нью-Йорка и Новой Англии.

Поэт опубликовал свои произведения — цикл «Песни счастливой зимы», сборники «Остановка в пустыне» (1967), «Конец прекрасной эпохи» и «Часть речи» (оба — 1972), «Урания» (1987), поэмы «Гость», «Петербургский роман», «Шествие», «Зофья», «Холмы», «Исаак и Авраам», «Горчаков и Горбунов» и др. Им были созданы эссе, рассказы, пьесы, переводы. 

В эмиграции он писал также по-английски. На английском у Бродского при жизни вышло пять книг стихов. Первая, Elegy to John Donne, вышедшая в 1967 году в Англии, была составлена из стихов до 1964 года без ведома и участия поэта. Его первой английской книгой стали Selected Poems («Избранные стихи», 1973) в переводе Джорджа Клайна, воспроизводившие две трети содержания «Остановки в пустыне».

Позже вышли в свет A Part of Speech («Часть речи», 1980), To Urania («К Урании», 1988), So Forth («Так далее», 1996). Первым сборником его прозы на английском языке стал Less Than One: Selected Essays (1986), признанный лучшей литературно-критической книгой года в США. В 1995 году была издана книга эссе On Grief and Reason («О скорби и разуме»).

Бродский печатался в The New Yorker, New York Review of Books, участвовал в конференциях, симпозиумах, много путешествовал по миру, что нашло отражение и в его творчестве — в произведениях «Роттердамский дневник», «Литовский ноктюрн», «Лагуна» (1973), «Двадцать сонетов к Марии Стюарт», «Темза в Челси» (1974), «Колыбельная трескового мыса», «Мексиканский дивертисмент» (1975), «Декабрь во Флоренции» (1976), «Пятая годовщина», «Сан-Пьетро», «В Англии» (1977).

В 1978 году Бродский стал почетным членом Американской академии искусств, из которой он вышел в знак протеста против избрания почетным членом академии Евгения Евтушенко.

В декабре 1987 года Иосифу Бродскому была присуждена Нобелевская премия по литературе «за всеобъемлющее творчество, пропитанное ясностью мысли и страстностью поэзии». 

В 1991-1992 годах Бродский получил звание поэта-лауреата Библиотеки конгресса США.

С конца 1980-х творчество Бродского постепенно возвращается на Родину, однако сам он неизменно отклонял предложения даже на время приехать в Россию. В то же время в эмиграции он активно поддерживал и пропагандировал русскую культуру.

В 1995 году Бродскому было присвоено звание почетного гражданина Санкт-Петербурга.

1990-е годы отмечены взлетом интенсивности творчества поэта — он написал и перевел более ста стихотворений, пьесу, около десяти больших эссе.

Сборники сочинений Бродского начали печатать в России, первые из них — «Назидание» «Осенний крик ястреба» и «Стихотворения» вышли в 1990 году.

Состояние здоровья поэта постоянно ухудшалось. Еще в 1976 году он перенес обширный инфаркт. В декабре 1978 года Бродскому была сделана первая операция на сердце, в декабре 1985 года — вторая, которой предшествовало еще два инфаркта. Врачи поговаривали о третьей операции, а в дальнейшем и о трансплантации сердца, откровенно предупреждая о том, что в этих случаях велик риск летального исхода.

В ночь на 28 января 1996 года Иосиф Бродский скончался от инфаркта в Нью-Йорке. 1 февраля он был временно захоронен в мраморной стене на кладбище при Троицкой церкви на 153-й улице на Манхэттене. Через несколько месяцев, согласно последней воле поэта, его прах похоронили на кладбище острова Сан-Микеле в Венеции.

Последний сборник Бродского «Пейзаж с наводнением» вышел в 1996 году после его смерти.

Поэт был женат на Марии Соццани, итальянской аристократке (по материнской линии русского происхождения). В 1993 году в семье родилась дочь Анна.

В Петербурге у него остался сын Андрей Басманов (1967 года рождения).

Вдова Бродского Мария возглавляет Фонд стипендий памяти Иосифа Бродского, созданный в 1996 году для того, чтобы предоставить возможность писателям, композиторам, архитекторам и художникам из России стажироваться и работать в Риме.

В 2013 году в деревне Норинской Коношского района Архангельской области, где поэт отбывал ссылку, открылся первый в мире музей Иосифа Бродского.

К 75-летию со дня рождения поэта в мае 2015 года в Санкт-Петербурге откроется Мемориальный музей-квартира Иосифа Бродского — филиал государственного литературно-мемориального музея Анны Ахматовой в Фонтанном доме.

Биография Бродского в подробностях

Ио́сиф Алекса́ндрович Бро́дский (24 мая 1940 года, Ленинград, СССР — 28 января 1996 года, Нью-Йорк, США; похоронен в Венеции) — русский и американский поэт, эссеист, драматург, переводчик, лауреат Нобелевской премии по литературе 1987 года, поэт-лауреат США в 1991—1992 годах. Стихи писал преимущественно на русском языке, эссеистику — на английском.

Детство и юность

Иосиф Бродский родился 24 мая 1940 года в Ленинграде. Отец, капитан ВМФ СССР Александр Иванович Бродский (1903—1984), был военным фотокорреспондентом, после войны поступил на работу в фотолабораторию Военно-Морского музея. В 1950 году демобилизован, после этого работал фотографом и журналистом в нескольких ленинградских газетах. Мать, Мария Моисеевна Вольперт (1905—1983), работала бухгалтером. Родная сестра матери — актриса БДТ и Театра им. В. Ф. Комиссаржевской Дора Моисеевна Вольперт.

Раннее детство Иосифа пришлось на годы войны, блокады, послевоенной бедности и прошло без отца. В 1942 году после блокадной зимы Мария Моисеевна с Иосифом уехала в эвакуацию в Череповец, вернулись в Ленинград в 1944 году. В 1947 году Иосиф пошёл в школу № 203 на Кирочной улице, 8. В 1950 году перешёл в школу № 196 на Моховой улице, в 1953 году пошёл в 7-й класс в школу № 181 в Соляном переулке и остался в последующем году на второй год. В 1954 году подал заявление во Второе Балтийское училище (морское училище), но не был принят. Перешёл в школу № 276 на Обводном канале дом № 154, где продолжил учёбу в 7-м классе.
В 1955 году семья получает «полторы комнаты» в Доме Мурузи.

Эстетические взгляды Бродского формировались в Ленинграде 1940—1950-х годов. Неоклассическая архитектура, сильно пострадавшая во время бомбёжек, бесконечные перспективы ленинградских окраин, вода, множественность отражений, — мотивы, связанные с этими впечатлениями его детства и юности, неизменно присутствуют в его творчестве.
В 1955 году, в неполные шестнадцать лет, закончив семь классов и начав восьмой, Бродский бросил школу и поступил учеником фрезеровщика на завод «Арсенал». Это решение было связано как с проблемами в школе, так и с желанием Бродского финансово поддержать семью. Безуспешно пытался поступить в школу подводников. В 16 лет загорелся идеей стать врачом, месяц работал помощником прозектора в морге при областной больнице, анатомировал трупы, но в конце концов отказался от медицинской карьеры. Кроме того, в течение пяти лет после ухода из школы Бродский работал истопником в котельной, матросом на маяке.

С 1957 года был рабочим в геологических экспедициях НИИГА: в 1957 и 1958 годах — на Белом море, в 1959 и 1961 годах — в Восточной Сибири и в Северной Якутии, на Анабарском щите. Летом 1961 года в якутском посёлке Нелькан в период вынужденного безделья (не было оленей для дальнейшего похода) у него произошёл нервный срыв, и ему разрешили вернуться в Ленинград.

В то же время он очень много, но хаотично читал — в первую очередь поэзию, философскую и религиозную литературу, начал изучать английский и польский языки.
В 1959 году знакомится с Евгением Рейном, Анатолием Найманом, Владимиром Уфляндом, Булатом Окуджавой, Сергеем Довлатовым.
14 февраля 1960 года состоялось первое крупное публичное выступление на «турнире поэтов» в ленинградском Дворце культуры имени Горького с участием А. С. Кушнера, Г. Я. Горбовского, В. А. Сосноры. Чтение стихотворения «Еврейское кладбище» вызвало скандал.

Во время поездки в Самарканд в декабре 1960 года Бродский и его друг, бывший лётчик Олег Шахматов, рассматривали план захвата самолёта, чтобы улететь за границу. Но на это они не решились. Позднее Шахматов был арестован за незаконное хранение оружия и сообщил в КГБ об этом плане, а также о другом своём друге, Александре Уманском, и его «антисоветской» рукописи, которую Шахматов и Бродский пытались передать случайно встреченному американцу. 29 января 1961 года Бродский был задержан КГБ, но через двое суток был освобождён.
В августе 1961 года в Комарове Евгений Рейн знакомит Бродского с Анной Ахматовой. В 1962 году во время поездки в Псков он знакомится с Н. Я. Мандельштам, а в 1963 году у Ахматовой — с Лидией Чуковской. После смерти Ахматовой в 1966 году с лёгкой руки Д. Бобышева четверо молодых поэтов, в их числе и Бродский, в мемуарной литературе нередко упоминались как «ахматовские сироты».

В 1962 году двадцатидвухлетний Бродский встретил молодую художницу Марину (Марианну) Басманову, дочь художника П. И. Басманова. С этого времени Марианне Басмановой, скрытой под инициалами «М. Б.», посвящались многие произведения поэта. «Стихи, посвящённые „М. Б.“, занимают центральное место в лирике Бродского не потому, что они лучшие — среди них есть шедевры и есть стихотворения проходные, — а потому, что эти стихи и вложенный в них духовный опыт были тем горнилом, в котором выплавилась его поэтическая личность». Первые стихи с этим посвящением — «Я обнял эти плечи и взглянул…», «Ни тоски, ни любви, ни печали…», «Загадка ангелу» датируются 1962 годом. Сборник стихотворений И. Бродского «Новые стансы к Августе» (США, Мичиган: Ardis, 1983) составлен из его стихотворений 1962—1982 годов, посвящённых «М. Б.». Последнее стихотворение с посвящением «М. Б.» датировано 1989 годом.
8 октября 1967 года у Марианны Басмановой и Иосифа Бродского родился сын, Андрей Осипович Басманов. В 1972—1995 гг. М. П. Басманова и И. А. Бродский состояли в переписке.

Ранние стихи, влияния

По собственным словам, Бродский начал писать стихи в восемнадцать лет, однако существует несколько стихотворений, датированных 1956—1957 годами. Одним из решающих толчков стало знакомство с поэзией Бориса Слуцкого. «Пилигримы», «Памятник Пушкину», «Рождественский романс» — наиболее известные из ранних стихов Бродского. Для многих из них характерна ярко выраженная музыкальность. Так, в стихотворениях «От окраины к центру» и «Я — сын предместья, сын предместья, сын предместья…» можно увидеть ритмические элементы джазовых импровизаций. Цветаева и Баратынский, а несколькими годами позже — Мандельштам, оказали, по словам самого Бродского, определяющее влияние на него.
Из современников на него повлияли Евгений Рейн, Владимир Уфлянд, Станислав Красовицкий.

Позднее Бродский называл величайшими поэтами Одена и Цветаеву, за ними следовали Кавафис и Фрост, замыкали личный канон поэта Рильке, Пастернак, Мандельштам и Ахматова.
Первым опубликованным стихотворением Бродского стала «Баллада о маленьком буксире», напечатанная в сокращённом виде в детском журнале «Костёр» (№ 11, 1962).

Преследования, суд и ссылка

29 ноября 1963 года в газете «Вечерний Ленинград» появилась статья «Окололитературный трутень», подписанная Я. Лернером, М. Медведевым и А. Иониным. Авторы статьи клеймили Бродского за «паразитический образ жизни». Из стихотворных цитат, приписываемых авторами Бродскому, две были взяты из стихов Бобышева, а третья, из поэмы Бродского «Шествие», представляла собой окончания шести строк, от которых отрезаны первые половинки. Стихотворение «Люби проездом родину друзей…» было исковеркано авторами фельетона следующим образом: первая строчка «Люби проездом родину друзей» и последняя «Жалей проездом родину чужую» были объединены в одну «люблю я родину чужую».

Было очевидно, что статья является сигналом к преследованиям и, возможно, аресту Бродского. Тем не менее, по словам Бродского, больше, чем клевета, последующий арест, суд и приговор, его мысли занимал в то время разрыв с Марианной Басмановой. На этот период приходится попытка самоубийства.

8 января 1964 года «Вечерний Ленинград» опубликовал подборку писем читателей с требованиями наказать «тунеядца Бродского». 13 января 1964 года Бродского арестовали по обвинению в тунеядстве. 14 февраля у него случился в камере первый сердечный приступ. С этого времени Бродский постоянно страдал стенокардией, которая всегда напоминала ему о возможной близкой смерти (что вместе с тем не мешало ему оставаться заядлым курильщиком). Во многом отсюда «Здравствуй, моё старение!» в 33 года и «Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной» в 40 — со своим диагнозом поэт действительно не был уверен, что доживёт до этого дня рождения.

18 февраля 1964 года суд постановил направить Бродского на принудительную судебно-психиатрическую экспертизу. На «Пряжке» (психиатрическая больница № 2 в Ленинграде) Бродский провёл три недели и впоследствии отмечал: «…это было худшее время в моей жизни». По воспоминанию Бродского, в психиатрической больнице к нему применяли «укрутку»: «Глубокой ночью будили, погружали в ледяную ванну, заворачивали в мокрую простыню и помещали рядом с батареей. От жара батарей простыня высыхала и врезалась в тело». Заключение экспертизы гласило: «В наличии психопатические черты характера, но трудоспособен. Поэтому могут быть применены меры административного порядка». После этого состоялось второе заседание суда.
Два заседания суда над Бродским (судья Дзержинского суда Савельева Е. А.) были законспектированы Фридой Вигдоровой и получили широкое распространение в самиздате.

Адвокат Бродского сказала в своей речи: «Ни один из свидетелей обвинения Бродского не знает, стихов его не читал; свидетели обвинения дают показания на основании каких-то непонятным путем полученных и непроверенных документов и высказывают свое мнение, произнося обвинительные речи».

13 марта 1964 года на втором заседании суда Бродский был приговорён к максимально возможному по Указу о «тунеядстве» наказанию — пяти годам принудительного труда в отдалённой местности. Он был сослан (этапирован под конвоем вместе с уголовными заключёнными) в Коношский район Архангельской области и поселился в деревне Норинская. В интервью Волкову Бродский назвал это время самым счастливым в своей жизни. В ссылке Бродский изучал английскую поэзию, в том числе творчество Уистена Одена.
Наряду с обширными поэтическими публикациями в эмигрантских изданиях («Воздушные пути», «Новое русское слово», «Посев», «Грани» и др.), в августе и сентябре 1965 года два стихотворения Бродского были опубликованы в коношской районной газете «Призыв».

Суд над поэтом стал одним из факторов, приведших к возникновению правозащитного движения в СССР и к усилению внимания за рубежом к ситуации в области прав человека в СССР. Запись суда, сделанная Фридой Вигдоровой, была опубликована во влиятельных зарубежных изданиях: «New Leader», «Encounter», «Figaro Litteraire», читалась по Би-би-си. При активном участии Ахматовой велась общественная кампания в защиту Бродского. Центральными фигурами в ней были Фрида Вигдорова и Лидия Чуковская. На протяжении полутора лет они неутомимо писали письма в защиту Бродского во все партийные и судебные инстанции и привлекали к делу защиты Бродского людей, пользующихся влиянием в советской системе. Письма в защиту Бродского были подписаны Д. Д. Шостаковичем, С. Я. Маршаком, К. И. Чуковским, К. Г. Паустовским, А. Т. Твардовским, Ю. П. Германом и другими. По прошествии полутора лет, в сентябре 1965 года под давлением советской и мировой общественности (в частности, после обращения к советскому правительству Жан-Поля Сартра и ряда других зарубежных писателей) срок ссылки был сокращён до фактически отбытого, и Бродский вернулся в Ленинград. По мнению Я. Гордина: «Хлопоты корифеев советской культуры никакого влияния на власть не оказали. Решающим было предупреждение „друга СССР“ Жана-Поля Сартра, что на Европейском форуме писателей советская делегация из-за „дела Бродского“ может оказаться в трудном положении».

В октябре 1965 года Бродский по рекомендации Корнея Чуковского и Бориса Вахтина был принят в Группком переводчиков при Ленинградском отделении Союза писателей СССР, что позволило в дальнейшем избежать новых обвинений в тунеядстве.
Бродский противился навязываемому ему — особенно западными средствами массовой информации — образу борца с советской властью. А. Волгина писала, что Бродский «не любил рассказывать в интервью о лишениях, перенесённых им в советских психушках и тюрьмах, настойчиво уходя от имиджа „жертвы режима“ к имиджу „self-made man“». В частности, он утверждал: «Мне повезло во всех отношениях. Другим людям доставалось гораздо больше, приходилось гораздо тяжелее, чем мне». И даже: «… я-то считаю, что я вообще всё это заслужил».

Последние годы на родине

Бродский был арестован и отправлен в ссылку 23-летним юношей, а вернулся 25-летним сложившимся поэтом. Оставаться на родине ему было отведено менее 7 лет. Наступила зрелость, прошло время принадлежности к тому или иному кругу. В марте 1966 года умерла Анна Ахматова. Ещё ранее начал распадаться окружавший её «волшебный хор» молодых поэтов. Положение Бродского в официальной советской культуре в эти годы можно сравнить с положением Ахматовой в 1920—1930-е годы или Мандельштама в период, предшествовавший его первому аресту.
В конце 1965 года Бродский сдал в Ленинградское отделение издательства «Советский писатель» рукопись своей книги «Зимняя почта (стихи 1962—1965)». Год спустя, после многомесячных мытарств и несмотря на многочисленные положительные внутренние рецензии, рукопись была возвращена издательством. «Судьба книги решалась не в издательстве. В какой-то момент обком и КГБ решили в принципе перечеркнуть эту идею».

В 1966—1967 годах в советской печати появилось 4 стихотворения поэта (не считая публикаций в детских журналах), после этого наступил период публичной немоты. С точки зрения читателя единственной областью поэтической деятельности, доступной Бродскому, остались переводы. «Такого поэта в СССР не существует» — заявило в 1968 году советское посольство в Лондоне в ответ на посланное Бродскому приглашение принять участие в международном поэтическом фестивале Poetry International.

Между тем это были годы, наполненные интенсивным поэтическим трудом, результатом которого стали стихи, включённые в дальнейшем в вышедшие в США книги: «Остановка в пустыне», «Конец прекрасной эпохи» и «Новые стансы к Августе». В 1965—1968 годах шла работа над поэмой «Горбунов и Горчаков» — произведением, которому сам Бродский придавал очень большое значение. Помимо нечастых публичных выступлений и чтения на квартирах приятелей стихи Бродского довольно широко расходились в самиздате (с многочисленными неизбежными искажениями — копировальной техники в те годы не существовало). Возможно, более широкую аудиторию они получили благодаря песням, написанным Александром Мирзаяном и Евгением Клячкиным.

Внешне жизнь Бродского в эти годы складывалась относительно спокойно, но КГБ не оставлял вниманием своего «старого клиента». Этому способствовало и то, что «поэт становится чрезвычайно популярен у иностранных журналистов, учёных-славистов, приезжающих в Россию. У него берут интервью, его приглашают в западные университеты (естественно, что разрешения на выезд власти не дают) и т. п.». Помимо переводов — к работе над которыми он относился очень серьёзно — Бродский подрабатывал другими доступными для литератора, исключённого из «системы», способами: внештатным рецензентом в журнале «Аврора», случайными «халтурами» на киностудиях, даже снимался (в роли секретаря горкома партии) в фильме «Поезд в далёкий август».

За рубежами СССР стихотворения Бродского продолжают появляться как на русском, так и в переводах, прежде всего на английском, польском и итальянском языках. В 1967 году в Англии вышел неавторизированный сборник переводов «Joseph Brodsky. Elegy to John Donne and Other Poems / Tr. by Nicholas Bethell». В 1970 году в Нью-Йорке выходит «Остановка в пустыне» — первая книга Бродского, составленная под его контролем. Стихотворения и подготовительные материалы к книге тайно вывозились из России или, как в случае с поэмой «Горбунов и Горчаков», пересылались на Запад дипломатической почтой.
В 1971 году Бродский был избран членом Баварской академии изящных искусств.

В эмиграции

10 мая 1972 года Бродского вызвали в ОВИР и поставили перед выбором: немедленная эмиграция или «горячие денёчки», каковая метафора в устах КГБ могла означать допросы, тюрьмы и психбольницы. К тому времени ему уже дважды — зимой 1964 года — приходилось лежать на «обследовании» в психиатрических больницах, что было, по его словам, страшнее тюрьмы и ссылки. Бродский принимает решение об отъезде. Узнав об этом, Владимир Марамзин предложил ему собрать всё написанное для подготовки самиздатского собрания сочинений. Результатом стало первое и до 1992 года единственное собрание сочинений Иосифа Бродского — разумеется, машинописное. Перед отъездом он успел авторизовать все 4 тома. Избрав эмиграцию, Бродский пытался оттянуть день отъезда, но власти хотели избавиться от неугодного поэта как можно быстрее. 4 июня 1972 года лишённый советского гражданства Бродский вылетел из Ленинграда по предписанному еврейской эмиграции маршруту: в Вену.

Через два дня по приезде в Вену Бродский отправляется знакомиться к живущему в Австрии У. Одену. «Он отнёсся ко мне с необыкновенным участием, сразу взял под свою опеку… взялся ввести меня в литературные круги». Вместе с Оденом Бродский в конце июня принимает участие в Международном фестивале поэзии (Poetry International) в Лондоне. С творчеством Одена Бродский был знаком со времён своей ссылки и называл его, наряду с Ахматовой, поэтом, оказавшим на него решающее «этическое влияние». Тогда же в Лондоне Бродский знакомится с Исайей Берлином, Стивеном Спендером, Шеймасом Хини и Робертом Лоуэллом.

Линия жизни

В июле 1972 г. Бродский переезжает в США и принимает пост «приглашённого поэта» (poet-in-residence) в Мичиганском университете в Энн-Арборе, где преподаёт, с перерывами, до 1980 г. С этого момента закончивший в СССР неполные 8 классов средней школы Бродский ведёт жизнь университетского преподавателя, занимая на протяжении последующих 24 лет профессорские должности в общей сложности в шести американских и британских университетах, в том числе в Колумбийском и в Нью-Йоркском. Он преподавал историю русской литературы, русскую и мировую поэзию, теорию стиха, выступал с лекциями и чтением стихов на международных литературных фестивалях и форумах, в библиотеках и университетах США, в Канаде, Англии, Ирландии, Франции, Швеции, Италии.

С годами состояние его здоровья неуклонно ухудшалось, и Бродский, чей первый сердечный приступ пришёлся на тюремные дни 1964 года, перенёс 4 инфаркта в 1976, 1985 и 1994 годах.
Родители Бродского двенадцать раз подавали заявление с просьбой разрешить им повидать сына, с такой же просьбой к правительству СССР обращались конгрессмены и видные деятели культуры США, но даже после того, как Бродский в 1978 году перенёс операцию на открытом сердце и нуждался в уходе, его родителям было отказано в выездной визе. Сына они больше не увидели. Мать Бродского умерла в 1983 году, немногим более года спустя умер отец. Оба раза Бродскому не позволили приехать на похороны. Родителям посвящены книга «Часть Речи» (1977), стихотворения «Мысль о тебе удаляется, как разжалованная прислуга…» (1985), «Памяти отца: Австралия» (1989), эссе «Полторы комнаты» (1985).

В 1977 году Бродский принимает американское гражданство, в 1980 окончательно перебирается из Энн-Арбора в Нью-Йорк, в дальнейшем делит своё время между Нью-Йорком и Саут-Хэдли, университетским городком в штате Массачусетс, где с 1982 года и до конца жизни он преподавал по весенним семестрам в консорциуме «пяти колледжей». В 1990 году Бродский женился на Марии Соццани, итальянской аристократке, русской по материнской линии. В 1993 году у них родилась дочь Анна.

Поэт и эссеист

Стихи Бродского и их переводы печатались за пределами СССР с 1964 года, когда его имя стало широко известно благодаря публикации записи суда над поэтом. С момента его приезда на Запад его поэзия регулярно появляется на страницах изданий русской эмиграции. Едва ли не чаще, чем в русскоязычной прессе, публикуются переводы стихов Бродского, прежде всего в журналах США и Англии, а в 1973 году появляется и книга избранных переводов. Но новые книги стихов на русском выходят только в 1977 г. — это «Конец прекрасной эпохи», включившая стихотворения 1964—1971 годов, и «Часть речи», в которую вошли произведения, написанные в 1972—1976. Причиной такого деления были не внешние события (эмиграция) — осмысление изгнанничества как судьбоносного фактора было чуждо творчеству Бродского — а то, что по его мнению в 1971/1972 годах в его творчестве происходят качественные изменения. На этом переломе написаны «Натюрморт», «Одному тирану», «Одиссей Телемаку», «Песня невинности, она же опыта», «Письма римскому другу», «Похороны Бобо». В стихотворении «1972 год», начатом в России и законченном за её пределами, Бродский даёт следующую формулу: «Всё, что творил я, творил не ради я / славы в эпоху кино и радио, / но ради речи родной, словесности…». Название сборника — «Часть речи» — объясняется этим же посылом, лапидарно сформулированным в его Нобелевской лекции: «кто-кто, а поэт всегда знает <…> что не язык является его инструментом, а он — средством языка».

В 1970-е и 1980-е годы Бродский, как правило, не включал в свои новые книги стихотворений, вошедших в более ранние сборники. Исключением является вышедшая в 1983 году книга «Новые стансы к Августе», составленная из стихотворений, обращённых к М. Б. — Марине Басмановой. Годы спустя Бродский говорил об этой книге: «Это главное дело моей жизни <…> мне представляется, что в итоге „Новые стансы к Августе“ можно читать, как отдельное произведение. К сожалению, я не написал „Божественной комедии“. И, видимо, уже никогда её не напишу. А тут получилась в некотором роде поэтическая книжка со своим сюжетом…». «Новые стансы к Августе» стала единственной книгой поэзии Бродского на русском языке, составленной самим автором.

С 1972 года Бродский активно обращается к эссеистике, которую не оставляет до конца жизни. В США выходит три книги его эссе: «Less Than One» (Меньше единицы) в 1986 году, «Watermark» (Набережная неисцелимых) в 1992 и «On Grief and Reason» (О скорби и разуме) в 1995. Большая часть эссе, вошедших в эти сборники, была написана на английском. Его проза, по крайней мере в неменьшей степени нежели его поэзия, сделала имя Бродского широко известным миру за пределами СССР. Американским Национальным советом литературных критиков сборник «Less Than One» был признан лучшей литературно-критической книгой США за 1986 год. К этому времени Бродский был обладателем полудюжины званий члена литературных академий и почётного доктора различных университетов, являлся лауреатом стипендии Мак-Артура 1981 года.

Следующая большая книга стихов — «Урания» — вышла в свет в 1987 году. В этом же году Бродский стал Лауреатом Нобелевской премии по литературе, которая была присуждена ему «за всеобъемлющее творчество, проникнутое ясностью мысли и поэтической интенсивностью» («for an all-embracing authorship, imbued with clarity of thought and poetic intensity»).
В 1990-е годы выходят четыре книги новых стихов Бродского: «Примечания папоротника», «Каппадокия», «В окрестностях Атлантиды» и изданный в Ардисе уже после смерти поэта и ставший итоговым сборник «Пейзаж с наводнением».

Несомненный успех поэзии Бродского как среди критиков и литературоведов, так и среди читателей, имеет, вероятно, больше исключений, нежели требовалось бы для подтверждения правила. Пониженная эмоциональность, музыкальная и метафизическая усложнённость — особенно «позднего» Бродского — отталкивают и некоторых художников. В частности, можно назвать работу Александра Солженицына, чьи упрёки творчеству поэта носят в значительной степени мировоззренческий характер. Чуть ли не дословно ему вторит критик из другого лагеря: Дмитрий Быков в своём эссе о Бродском после зачина: «Я не собираюсь перепевать здесь расхожие банальности о том, что Бродский „холоден“, „однообразен“, „бесчеловечен“…», — далее делает именно это: «В огромном корпусе сочинений Бродского поразительно мало живых текстов… Едва ли сегодняшний читатель без усилия дочитает „Шествие“, „Прощайте, мадемуазель Вероника“ или „Письмо в бутылке“ — хотя, несомненно, он не сможет не оценить „Часть речи“, „Двадцать сонетов к Марии Стюарт“ или „Разговор с небожителем“: лучшие тексты ещё живого, ещё не окаменевшего Бродского, вопль живой души, чувствующей своё окостенение, оледенение, умирание».

Драматург, переводчик, литератор

Перу Бродского принадлежат две опубликованные пьесы: «Мрамор», 1982 и «Демократия», 1990—1992. Ему также принадлежат переводы пьес английского драматурга Тома Стоппарда «Розенкранц и Гильденстерн мертвы» и ирландца Брендана Биэна «Говоря о верёвке». Бродский оставил значительное наследие как переводчик мировой поэзии на русский язык. Из переведённых им авторов можно назвать, в частности, Джона Донна, Эндрю Марвелла, Ричарда Уилбера, Еврипида (из «Медеи»), Константиноса Кавафиса, Константы Ильдефонса Галчинского, Чеслава Милоша, Томаса Венцлова. Значительно реже Бродский обращался к переводам на английский. Прежде всего это, конечно, автопереводы, а также переводы из Мандельштама, Цветаевой, Виславы Шимборской и ряд других.

Сюзан Зонтаг, американская писательница и близкий друг Бродского, говорит: «Я уверена, что он рассматривал своё изгнание как величайшую возможность стать не только русским, но всемирным поэтом… Я помню, как Бродский сказал, смеясь, где-то в 1976—1977: «Иногда мне так странно думать, что я могу написать всё, что я захочу, и это будет напечатано». Этой возможностью Бродский воспользовался в полной мере. Начиная с 1972 года он с головой окунается в общественную и литературную жизнь. Помимо трёх вышеназванных книг эссе, число написанных им статей, предисловий, писем в редакции, рецензий на различные сборники переваливает за сто, не считая многочисленных устных выступлений на вечерах творчества русских и англоязычных поэтов, участия в дискуссиях и форумах, журнальных интервью. В списке авторов, на чьё творчество он даёт отзыв, имена И. Лиснянской, Е. Рейна, А. Кушнера, Д. Новикова, Б. Ахмадулиной, Л. Лосева, Ю. Кублановского, Ю. Алешковского, Вл. Уфлянда, В. Гандельсмана, А. Наймана, Р. Дериевой, Р. Уилбера, Ч. Милоша, М. Стрэнда, Д. Уолкотта и другие. Крупнейшие газеты мира публикуют его обращения в защиту преследуемых литераторов: С. Рушди, Н. Горбаневской, В. Марамзина, Т. Венцлова, К. Азадовского. «Кроме того, он старался помочь столь большому количеству людей», — в том числе, рекомендательными письмами — «что в последнее время наступила некая девальвация его рекомендаций».
Относительное финансовое благополучие (по крайней мере, по меркам эмиграции) давало Бродскому возможность оказывать и более материальную помощь. 

Библиотека Конгресса избирает Бродского Поэтом-лауреатом США на 1991—1992 годы. В этом почётном, но традиционно номинальном качестве он развил активную деятельность по пропаганде поэзии. Его идеи привели к созданию American Poetry and Literacy Project (Американский проект: «Поэзия и Грамотность»), в ходе которого с 1993 года более миллиона бесплатных поэтических сборников были розданы в школах, отелях, супермаркетах, на вокзалах и проч. По словам Уильяма Уодсворта, занимавшего с 1989 по 2001 г. пост директора Американской Академии поэтов, инаугуральная речь Бродского на посту Поэта-лауреата «стала причиной трансформации взгляда Америки на роль поэзии в её культуре». Незадолго до смерти Бродский увлёкся идеей основать в Риме Русскую академию. Осенью 1995 года он обратился к мэру Рима с предложением о создании академии, где могли бы учиться и работать художники, писатели и учёные из России. Эта идея была реализована уже после смерти поэта. В 2000 году Фонд стипендий памяти Иосифа Бродского отправил в Рим первого российского поэта-стипендиата, а в 2003 г. — первого художника.

Англоязычный поэт

В 1973 г. выходит первая авторизированная книга переводов поэзии Бродского на английский — «Selected poems» (Избранные стихотворения) в переводах Джорджа Клайна и с предисловием Одена. Второй сборник на английском языке, «A Part of Speech» (Часть речи), выходит в 1980 году; третий, «To Urania» (К Урании), — в 1988. В 1996 году вышел «So Forth» (Так далее) — 4-й сборник стихов на английском языке, подготовленный Бродским. В последние две книги вошли как переводы и автопереводы с русского, так и стихотворения, написанные на английском. С годами Бродский всё меньше доверял переводы своих стихов на английский другим переводчикам; одновременно он всё чаще сочинял стихи на английском, хотя, по его собственным словам, не считал себя двуязычным поэтом и утверждал, что «для меня, когда я пишу стихи по-английски, — это скорее игра…». Лосев пишет: «В языковом и культурном отношении Бродский был русским, а что касается самоидентификации, то в зрелые годы он свёл её к лапидарной формуле, которую неоднократно использовал: „Я — еврей, русский поэт и американский гражданин“».

В пятисотстраничном собрании англоязычной поэзии Бродского, выпущенном после смерти автора, нет переводов, выполненных без его участия. Но если его эссеистика вызывала в основном положительные критические отклики, отношение к нему как к поэту в англоязычном мире было далеко не однозначным. По мнению Валентины Полухиной «Парадокс восприятия Бродского в Англии заключается в том, что с ростом репутации Бродского-эссеиста ужесточались атаки на Бродского поэта и переводчика собственных стихов». Спектр оценок был очень широк, от крайне негативных до хвалебных, и превалировал, вероятно, критический уклон. Роли Бродского в англоязычной поэзии, переводу его поэзии на английский, взаимоотношениям русского и английского языков в его творчестве посвящены, в частности, эссе-мемуары Дэниэла Уэйссборта «From Russian with love».

Возвращение

Перестройка в СССР и совпавшее с ней присуждение Бродскому Нобелевской премии прорвали плотину молчания на родине, и в скором времени публикации стихов и эссе Бродского хлынули потоком. Первая (помимо нескольких стихотворений, просочившихся в печать в 1960-х) подборка стихотворений Бродского появилась в декабрьской книжке «Нового мира» за 1987 год. До этого момента творчество поэта было известно на его родине весьма ограниченному кругу читателей благодаря спискам стихов, распространявшихся в самиздате. В 1989 году Бродский был реабилитирован по процессу 1964 года.

В 1992 году в России начинает выходить 4-томное собрание сочинений.
В 1995 году Бродскому присвоено звание почётного гражданина Санкт-Петербурга.
Последовали приглашения вернуться на родину. Бродский откладывал приезд: его смущала публичность такого события, чествования, внимание прессы, которыми бы неизбежно сопровождался его визит. Не позволяло и здоровье. Одним из последних аргументов было: «Лучшая часть меня уже там — мои стихи».

Смерть и погребение

Субботним вечером 27 января 1996 года в Нью-Йорке Бродский готовился ехать в Саут-Хэдли и собрал в портфель рукописи и книги, чтобы на следующий день взять с собой. В понедельник начинался весенний семестр. Пожелав жене спокойной ночи, Бродский сказал, что ему нужно ещё поработать, и поднялся к себе в кабинет. Утром, на полу в кабинете его и обнаружила жена. Бродский был полностью одет. На письменном столе рядом с очками лежала раскрытая книга — двуязычное издание греческих эпиграмм. Сердце, по мнению медиков, остановилось внезапно — инфаркт, поэт умер в ночь на 28 января 1996 года.

1 февраля 1996 года в Епископальной приходской церкви Благодати (Grace Church) в Бруклин Хайтс, неподалёку от дома Бродского, прошло отпевание. На следующий день состоялось временное захоронение: тело в гробу, обитом металлом, поместили в склеп на кладбище при храме Святой Троицы (Trinity Church Cemetery), на берегу Гудзона, где оно хранилось до 21 июня 1997 года. Присланное телеграммой предложение депутата Государственной Думы РФ Г. В. Старовойтовой похоронить поэта в Петербурге на Васильевском острове было отвергнуто — «это означало бы решить за Бродского вопрос о возвращении на родину». Мемориальная служба состоялась 8 марта на Манхэттене в епископальном соборе Святого Иоанна Богослова. Речей не было. Стихи читали Чеслав Милош, Дерек Уолкотт, Шеймас Хини, Михаил Барышников, Лев Лосев, Энтони Хект, Марк Стрэнд, Розанна Уоррен, Евгений Рейн, Владимир Уфлянд, Томас Венцлова, Анатолий Найман, Яков Гордин, Мария Соццани-Бродская и другие. Звучала музыка Гайдна, Моцарта, Пёрселла. В 1973 году в этом же соборе Бродский был одним из организаторов мемориальной службы памяти Уистена Одена.

Решение вопроса об окончательном месте упокоения поэта заняло больше года. По словам вдовы Бродского Марии: «Идею о похоронах в Венеции высказал один из его друзей. Это город, который, не считая Санкт-Петербурга, Иосиф любил больше всего. Кроме того, рассуждая эгоистически, Италия — моя страна, поэтому было лучше, чтобы мой муж там и был похоронен. Похоронить его в Венеции было проще, чем в других городах, например, в моём родном городе Компиньяно около Лукки. Венеция ближе к России и является более доступным городом». Вероника Шильц и Бенедетта Кравери договорились с властями Венеции о месте на старинном кладбище на острове Сан-Микеле.

21 июня 1997 года на кладбище Сан-Микеле в Венеции состоялось перезахоронение тела Иосифа Бродского. Первоначально тело поэта планировали похоронить на русской половине кладбища между могилами Стравинского и Дягилева, но это оказалось невозможным, поскольку Бродский не был православным. Также отказало в погребении и католическое духовенство. В результате решили похоронить тело в протестантской части кладбища. Место упокоения было отмечено скромным деревянным крестом с именем Joseph Brodsky. Через несколько лет на могиле был установлен надгробный памятник работы художника Владимира Радунского.

Источник: https://ru.wikipedia.org/wiki/Бродский,_Иосиф_Александрович

Все стихи (содержание по алфавиту)

Иосиф Бродский: биография, интересные факты из жизни — к 80-летию писателя

Бродский был выдающимся преподавателем

В это сложно поверить, но лауреат Нобелевской премии Иосиф Бродский не окончил школу: в 15 лет он бросил учебу. Однако это не помешало ему стать выдающимся преподавателем. После переезда в США он получил место на кафедре славянских языков и литературы Мичиганского университета. Поэт стеснялся своего английского и надеялся, что за первый год жизни в Америке сможет подтянуть язык. Но жизнь распорядилась иначе: практически сразу после переезда он начал работать в университете.

В общей сложности Бродский преподавал 24 года и успел поработать в шести высших учебных заведениях, в том числе в знаменитых Пяти колледжах. Но главным местом работы Бродского на протяжении многих лет оставался Маунт-Холиок — престижный колледж для девушек.   

Бродский на лекции. Источник: wikimedia.org

Поэт не был похож на обычно преподавателя американских вузов — он мог, например, закурить во время лекции или рассказать анекдот. И очень сердился, если студенты не могли ответить на какой-то простой, по мнению Бродского, вопрос, даже если он не относился к читаемому им курсу русской литературы. А мог, наоборот, сильно расчувствоваться, читая студентам какое-нибудь стихотворение.  

По воспоминанию коллег, Бродский всегда пытался дать студентам гораздо больше, чем предписывал учебный план, поэтому часто не успевал на своих лекциях рассказать все, что входило в программу экзамена. В таких случаях он приглашал студентов домой и проводил для них дополнительные занятия. 

Мечтал стать летчиком и учился управлять самолетом

В детстве Иосиф Бродский мечтал стать совсем не поэтом или преподавателем, а летчиком. И хотя осуществить эту мечту ему не удалось, он все-таки научился управлять самолетом. «Вообще, летать – это такая моя сверхидея. Когда я приехал в Штаты, я в первые три или четыре месяца даже брал уроки пилотирования. И даже летал – садился и взлетал!», — так вспоминал об этом поэт.

В стихотворении «Осенний крик ястреба» Бродский описал впечатления от этих полетов: 

Северозападный ветер его поднимает над
сизой, лиловой, пунцовой, алой
долиной Коннектикута. Он уже
не видит лакомый променад
курицы по двору обветшалой
фермы, суслика на меже.
На воздушном потоке распластанный, одинок,
все, что он видит — гряду покатых
холмов и серебро реки,
вьющейся точно живой клинок,
сталь в зазубринах перекатов,
схожие с бисером городки
Новой Англии. 

По признанию профессиональных летчиков, Бродскому, как никому другому, удалось точно передать динамику полета.  

Предсказал, что получит Нобелевскую премию

За несколько десятилетий до того, как Иосиф Бродский получил Нобелевскую премию по литературе, он то ли в шутку, то ли всерьез предсказал, что будет удостоен этой высокой награды. Вот как об этом вспоминал Лев Лосев, поэт и друг Бродского:

Как-то еще в Ленинграде в гостях у нас, забавляясь рисованием львов и обнаженных дев, Бродский среди рисунков оставил двустишие из тех немногих французских слов, которые знал:

Prix Nobel?
Oui, ma belle.

Вполне отдавая себе отчет в том, как велик элемент случайности в таких делах, Бродский, видимо, всегда полагал, что он может быть отмечен этой высоко престижной наградой. 

Нобелевский комитет всегда работает в строжайшей тайне, однако слухи о том, что Бродский входит в число номинантов, появились еще в начале 1980-х. 

Поэт узнал о том, что ему присудили Нобелевскую премию, только осенью 1987 года. В это время он гостил в Лондоне у своего друга пианиста Альфреда Бренделя. Поэт отправился пообедать с другим известным писателем Джоном Ле Карре, автором шпионских романов. По воспоминанием Ле Карре, они с Бродским сидели в китайском ресторане, когда их нашла жена Бренделя и сообщила, что вокруг их дома собралось множество журналистов, ведь Иосифу присудили Нобелевскую премию. «Выглядел он совершенно несчастным, – вспоминал Ле Kappe. – Так что я ему сказал: „Иосиф, если не сейчас, то когда же? В какой-то момент можно и порадоваться жизни“». 

Бродский был расстроен в первую очередь тем, что понимал — после получения премии его спокойная жизнь закончится. Сам он так с юмором описал церемонию вручения награды:

Мероприятие в Стокгольме носило несколько голливудски-опереточный характер: фраки, ордена и медали (неизвестно, в каких войнах и за какие подвиги выданные), торжественные процессии, танцующие орды студентов в фуражках иных корпораций, хоровое пение, почетный караул, гвардейцы, бойскауты, банкет на 1700 персон. После речи в Академии —салют в честь моей милости в стокгольмском небе. От всего этого чувствуешь себя лгуном, жуликом, узурпатором, подлой, неискренней скотиной…

Нобелевская премия навсегда меняет жизнь Бродского: он начинает много путешествовать по миру. Удивительно, но именно в Швеции ему удавалось найти покой и вдохновение для творчества. Начиная с 1987 года, он каждое лето приезжает в Стокгольм, чтобы провести летние месяца на острове Вермдё: ему очень нравится местная природа, напоминающая о родном Ленинграде. 

Был «министром поэзии» и выступил с «Нескромным предложением» 

В 1991 году Бродский становится поэтом-лауреатом — официальным поэтом Библиотеки конгресса США, можно сказать кем-то вроде «министра поэзии» при американском президенте. Обычно человек, занимающий эту должность, выполняет самые разные обязанности: консультирует Библиотеку, выступает с лекциями, организует встречи с другими известными литераторами. Но Бродскому этого казалось мало. Он придумал невероятно амбициозный проект, целью которого было сделать из американцев самую читающую нацию. 

В октябре 1991 года Бродский произнес в Библиотеке конгресса речь, которая вошла в историю под названием «Нескромное предложение». В этом выступлении он высказал свое главное кредо:

На мой взгляд, книги должны приходить к каждому крыльцу, как электричество, как молоко в Англии, наподобие коммунальных удобств, а цена должна быть минимальной. И в любом случае стихи должны продаваться в аптеках (хотя бы потому, что они скрасят счет, от которого вы в ужасе). И уж конечно, антология американской поэзии должна лежать в тумбочке каждого гостиничного номера рядом с Библией, которая не станет возражать против такой близости, не жалуется же она на соседство телефонного справочника.

Иосиф Бродский стал первым поэтом-лауреатом, который предложил активно распространять поэзию в США. Он был уверен, что поэзия — для всех, и «для парня за рулем мусоровоза. и для водителя автобуса». 

Для осуществления своего проекта Бродский выбрал шесть американских поэтов, отобрал их лучшие стихотворения и выпустил сборник, распространением которого занялся вместе со своими студентами. Сначала составленные Бродским сборники бесплатно распространяли в отелях и поездах. Но скоро они начали пользоваться такой популярностью, что компания Ford стала вкладывать в бардачок каждой новой машины томик поэзии, а Lancome дарила их вместе со своим новым ароматом «Poeme».  

Очень любил котов

Бродский и кот Миссисипи. Источник: кадр из документального фильма «Бродский не поэт»

Иосиф Бродский обожал котов, разбирался в их психологии и отлично умел с ними ладить. Поэт часто сравнивал себя с котами, называя их своими тотемными животными. Особое расположение к гостю Бродский высказывал тем, что предлагал разбудить для него кота, а телефонны звонок вполне мог закончить, сказав «мяу-мяу».

За всю жизнь у Бродского было несколько питомцев: в Ленинграде у него жила Кошка в Белых Сапожках и кот Самсон, в США — кот по кличке Big Red. Но самым любимым был кот Миссисипи, который на протяжении многих лет был для Бродского практически единственным членом семьи. Когда поэта спрашивали, почему он так назвал кота, Бродский отвечал, что в его имени столько же букв «С», сколько в имени страны, из которой он родом.

У Иосифа Бродского была удивительная манера себя нести — Российская газета

Соломон Волков — писатель и музыковед — беседовал со многими известными личностями, без которых трудно представить себе русскую культуру. С Шостаковичем, Баланчиным, Спиваковым, Евтушенко и — Бродским. Из этих стереоскопических бесед выходили книги и фильмы, из которых мы, как минимум, узнавали что-то новое о собеседниках. Меняли углы зрения, настраивали собственную оптику, вглядываясь в портреты гениев. Сейчас же, накануне юбилея Иосифа Бродского, мы поговорили о поэте с самим Соломоном Волковым.

Соломон Моисеевич, вы ведь не раз виделись с Иосифом Бродским. Вопрос у меня странный на первый взгляд. А какого роста он был? Помнится, беседуя с вами, Бродский вдруг стал рассуждать о росте Анны Ахматовой и Уистена Одена: они, мол, «примерно одного роста; может быть, Оден пониже».

Соломон Волков: Я вот отчетливо помню такую странную картину — иду по улице Нью-Йорка, толпа, как океан, — и ее как океанский лайнер разрезает человек, который будто возвышается над толпой. И это был Бродский. Я не ожидал увидеть его в той толпе. Он был обыкновенного среднего роста, но когда он появлялся — действительно производил впечатление высокого человека. Почти как Маяковский, который, несомненно, был выше Бродского.

У Бродского ведь не случайно рост физический будто бы перетекает в величину поэтическую: когда он гулял с Анной Андреевной, «то всегда тянулся. Чтобы комплекса не было». Потому что она «грандиозная».

Соломон Волков: У Иосифа была удивительная манера себя нести, которой он мгновенно выделялся. Видимо, это уже свойство личности. То же самое впечатление он производил, когда появлялся на своих лекциях в Колумбийском университете, с которых начались наши разговоры. Входил в аудиторию, рассекая воздух, абсолютно заполняя собой все пространство. В нем была колоссальнейшая энергетика. Люди с таким богатым внутренним потенциалом действительно обладают особой энергетикой.

Ну да, какого поэта ни возьми — за каждым непременно свой мистический шлейф. Видимо, не случайно?

Соломон Волков: Вообще-то я не очень верю во все эти парапсихологические штуки. Но вынужден констатировать… Вот на фотографиях Шостаковича — кажется, что это такой зажатый, патологически скромный и застенчивый человек. Но в его присутствии каждый ощущал огромный электрический заряд, буквально сбивавший с ног. Мариэтта Шагинян, которая общалась с Шостаковичем с молодых лет, писала, как он пришел к ней в гости, у них в доме стояла плотная перегородка, какими в советских квартирах перегораживали комнаты, — но едва Шостакович вошел, эта ширма вдруг упала. Какие-то волны от него, безусловно, исходили. И еще в большей степени они ощущались в присутствии Бродского. Это, конечно, уже из области парапсихологии, но это было, это не выдумано. Когда мне рассказывают такие истории, я слушаю их скептически. Но с Шостаковичем и Бродским — да, я такое ощущал.

Вернемся все же к росту. Поэтов, кажется, во все времена волновало — кто из них выше, кто «первее»? Поэт или первый — или никакой. Откуда в них эта болезнь?

Соломон Волков: Дело даже не в поэтах. Я думаю, что это вообще свойство всех людей — каждому хочется казаться значительной творческой фигурой. Но… когда, скажем, Шостаковичу, начинали говорить что-то вроде «Дмитрий Дмитриевич, вы гений», — он всегда быстро-быстро открещивался: не надо, не надо, сегодня скажут — гений, завтра скажут — дерьмо. Что же касается Бродского, он, напротив, с большим удовольствием выслушивал такие высказывания в свой адрес. Легко мог сказать мне, конечно, мол, я знаю, что пишу лучше других, иначе зачем бы я этим занимался.

Знаете, есть много людей, которые считают себя гениями, но таковыми не являются. В данном-то случае мы говорим о дарованиях действительно гениальных — к ним не всегда применимы обывательские мерки.

Бродский, вышедший из круга молодых поэтов, окружавших Ахматову, предпочитал говорить как о своем поэтическом учителе скорее о Цветаевой. Не странно ли?

Соломон Волков: Для Бродского Марина Цветаева была вообще центральной фигурой поэтической. Не понимаю, почему. Я всегда предпочитал ей Ахматову. Возможно, мне не нравится какая-то истеричность голоса Цветаевой. Поэтическая техника фантастическая — и это, думаю, первое, что привлекало Бродского. Но у Цветаевой нет, как мне кажется, той многоплановости, которая есть у Ахматовой.

Анна Андреевна поражает своей актуальностью. Стихи, написанные 100 лет тому назад, читаются как дневник современной женщины. Соединение в ее поэзии религиозности и эротики, на которое обратил внимание Эйхенбаум — это очень актуально для продвинутой интеллектуальной современной женщины.

Возможно, я ошибаюсь, но цветаевские слоганы мне не кажутся сейчас такими актуальными. Хотя среди женщин всегда было огромное число фанатичных поклонниц Цветаевой.

Бродский вам как раз возражал, повторяя цветаевскую мысль о том, что стихотворение есть реорганизованное время: «Время — источник ритма… И чем поэт технически разнообразнее, тем интимнее его контакт со временем».

Соломон Волков: Поэтика Цветаевой ему была как раз вполне близка, в отличие от ахматовской. Но вот тому, что сейчас именуется жизнестроительством, он в огромной степени научился у Ахматовой. Она была великим мастером этого жизнестроительства. И она, конечно, запутала свою биографию, завуалировала свою личную жизнь до возможного предела, затруднив невероятно работу будущим исследователям. До сих пор, скажем, невозможно разобраться, какие ее стихи кому посвящены, почему и как. Она сознательно запутывала даты, объединяла разных адресатов в одного. Бродский такие вещи тоже проделывал, кстати, не без подачи Ахматовой.

Как все-таки Ахматова относилась к Бродскому — снисходительно? иронично? восторженно? Вы ведь в молодые годы тоже общались с Анной Андреевной, приезжали к ней с музыкантами…

Соломон Волков: Я думаю, ее восхищало, что она нашла в Бродском родственную душу. Она ведь его выделила совершенно не зря — своей интуицией гения почувствовала, что из всех окружавших ее поэтов Бродский самая значительная фигура. Другое дело, что она при этом играла и «флиртовала» со всеми остальными тоже. У нее были особые отношения с Бобышевым, особые с Найманом — поэтическими приятелями Бродского тех лет. Но по отношению к Бродскому она именно чувствовала, что в плане того самого жизнестроительства он выруливает на какие-то очень важные рубежи. Она же и сама всю жизнь, с самых молодых лет, выстраивала себя как личность, меняя свою личностную позицию сообразно тому, что ей представлялось в данный момент более выигрышным.

А Бродского не раздражала знаменитая фраза Ахматовой про то, «какую биографию делают нашему рыжему»?

Соломон Волков: Я его никогда об этом не спрашивал — и он никогда об этом не говорил со мной. Но могу точно сказать, и не открою тут никакой Америки, что при всей сложности истории с арестом Иосифа Александровича, судебным процессом, пребыванием в ссылке в деревне Норенской, с тамошним его житьем-бытьем, — все это было, но все это и мифологизировано до предела. И в каком-то смысле это работало на него, и он совершенно был не против такого развития жизненного сюжета. Хотя, конечно, мотивы его не так прямолинейны. В Москве в 64-м году друзья ведь предупреждали, уговаривали: не возвращайся в Ленинград, ничем хорошим это не кончится. То, что он все же поехал — и был арестован — связано было, безусловно, с его любовным романом с Мариной Басмановой, в первую очередь. Но он пошел, условно говоря, на свою Голгофу, отчетливо понимая, я думаю, интуитивно, и то, что это очень важный шаг для его поэтической биографии.

В какой-то момент стала неизбежной связка: Бродский — мученик. Помните замечательный его экспромт — «кто вас сделал поэтом?» — он отвечает: «я думал, что это от Бога». Из таких фраз складываются в итоге легенды. И эта фраза, конечно, была легендарной, — но ее ведь нужно было выговорить в момент, когда на это осмелились бы немногие.

Бродского упрекали в том, что он не сказал слова доброго о той же Фриде Вигдоровой, благодаря которой мир получил стенограмму судебного процесса, и вообще старался избегать каких-то слов в адрес людей, ему помогавших. Вам на вопросы о ссылке отвечал: я отказываюсь все это драматизировать. Вы сочли, что это часть его эстетики. Что вы имели в виду?

Соломон Волков: Эта эстетика отчуждения — невероятный аспект личности Бродского. Таким я его здесь узнал в Америке. Это был сознательный выбор, нетипичный для русской художественной фигуры. Но здесь, в Америке, иначе невозможно.

Почему? Откройте эту тайну выживания русской эмиграции.

Соломон Волков: Бродский стал проникаться англо-американской эстетикой того, что называется understatement (умышленное преуменьшение положительных характеристик объекта речи — Ред.). Иначе и не скажешь. То есть, сдержанная такая англизированная реакция на все, что с тобой происходит, без драматизации. Подчеркнуто холодно, подчеркнуто безлично. Как он любил всегда говорить: цвета серой воды, который является одновременно цветом времени.

Он начал этим проникаться еще в Советском Союзе. И этим очень отличался от других поэтов, раз в сто. Ни у Андрея Вознесенского, ни у Евгения Евтушенко нет этой отстраненности, отчуждения от событий, которые с тобой происходят. Наоборот, они как бы кидаются в водоворот и в нем вращаются в огромным энтузиазмом. И это типичная шестидесятническая черта.

Для многих читателей, вовсе не самых толстокожих, как раз эта черта в поэтах всегда казалась привлекательной.

Соломон Волков: Бродский не шестидесятник именно в этом плане. Он пост-шестидесятник, по моему убеждению. Я пытаюсь ввести в оборот это понятие — пост-шестидесятник. Таковыми были, кроме него, и Шнитке, и Тарковский. Были пре-шестидесятники, пра-шестидесятники, — и были пост-шестидесятники. Так вот, начав вхождение в эту эстетику еще в Советском Союзе, Бродский очень сильно впитал ее, попав в Соединенные Штаты. Это ему нравилось всегда, его к этому тянуло. Вообще влияние англо-американской поэзии на русскую культуру до Бродского было совершенно неощутимым. Был, скажем, Байрон, влиявший на Пушкина и на весь русский романтизм. А после этого огромный перерыв. Вплоть до Бродского, с легкой руки которого в русской культуре проявился интерес к Одену, Фросту. Но здесь, в эмиграции, это был еще вопрос выживания. Он вдруг попал из атмосферы, где «поэт в России больше, чем поэт», — туда, где, согласно Хармсу, в ответ на слова «я поэт» можно услышать: «нет, ты г…».

Но что все-таки роднило Бродского с шестидесятниками — даже если ему и нравилось от них «отстраняться»?

Соломон Волков: Очень интересно было наблюдать, когда Бродский появлялся на сцене здесь в Нью-Йорке на поэтических вечерах с другими американскими поэтами. Американский поэт, выходя на эстраду, заранее извиняется, что отнимает у почтеннейшей публики время своими неуместными и ненужными никому стихами. Американский поэт читает тихо, монотонно, переминаясь с ноги на ногу. Ничего более контрастного выступлению, скажем, Евтушенко или Вознесенского быть не может. И этим еще Вознесенский и Евтушенко производили такое впечатление на американскую аудиторию: они читали шумно, ярко, и по-русски. Бывали и переводчики при этом, их переводили, но все-таки по-русски.

Вот тут Бродский был к ним близок, тут он был шестидесятником: выходя на эстраду, начинал гипнотизировать аудиторию, шаманил на эстраде. И опять-таки на моих глазах не раз и не два преуспевал в этом. Аудитория ни слова не понимала по-русски. Но эти шаманские завывания Бродского на сцене гипнотизировали американскую публику. И та сдавалась.

Но в обиходе жизненном, для выживания здесь одного шаманства, видимо, недостаточно?

Соломон Волков: В обиходе жизненном нужно было примириться с ощущением, что ты никому не нужен как поэт. И тогда Бродский выработал свою линию поведения — да, это все меня не касается, ничего драматического со мной не происходило. Те, кто напоминает мне: это было важно в вашей биографии, вот такие-то люди вам помогали — это все нужно отстранить, отодвинуть. Поэт должен быть на уровне воды серого цвета. Таким должно быть бытие поэта.

Люди, которые в эмиграции не сумели впитать хоть какие-то элементы такой эстетической жизненной позиции, — погибли. Все поломались. В Америке выжить, думая, что ты культурный гений и все должны перед тобой падать ниц, — это стратегия, заранее обреченная на неудачу. Выжили именно те, кто держался, как Бродский и Барышников. Я всегда называю Барышникова живым лирическим героем Бродского. Не собираюсь сравнивать его ни в каком аспекте с Бродским, но как модель поведения — модель Бродского, назовем ее так условно, — его пример оказался для меня чрезвычайно важным.

Бродский действительно болезненно или раздраженно относился к попыткам изучения его внелитературной биографии (хотя как у поэта отделить «литературное» от «нелитературного»)?

Соломон Волков: Да. А кто из известных вам деятелей культуры относится спокойно к таким вещам? Все хотят контролировать свое жизнеописание. Я исключений не знаю… Хотя тут есть парадокс: сам Бродский с величайшей охотой поглощал все биографические материалы о людях, которые его интересовали, о тех же поэтах. Вполне мог посплетничать: кто, с кем, как и почему. Значительную часть его разговоров с друзьями составляла именно эта тема. Но о себе абсолютно нет. Он приходил в ужас при мысли, что кто-то будет копаться в его личной биографии и привязывать к определенным фигурам. Скажем, «Новые стансы к Августе» — книга стихов, посвященная определенной названной женщине. Но включены стихи, посвященные и другим женщинам тоже. В интересах цельности поэтической книги он шел на такие вещи. Это ведь тоже от Ахматовой — полная тьма и запутывание всех входящих и исходящих. Хотя многие его музы еще живы и с каждым годом все чаще нарушают обет молчания…

Не каждому достойному поэту дали Нобелевскую премию — а Бродский ее получил. Как ему это удалось?

Соломон Волков: Почему Бродский получил Нобелевскую премию, а, скажем, Вознесенский, Евтушенко не получили. Ну, Евтушенко еще, очень может быть, и получит — предсказать такие вещи невозможно. Букмекеры на этом хорошо зарабатывают, но прогнозы их, как правило, не сбываются.

Тут интересно другое. И Вознесенский, и Евтушенко вроде бы вписались в американскую жизнь, дружили с такими авторитетами, как Норман Мейлер, Артур Миллер, семья Кеннеди. Но эти люди не оказывали никакого влияния на решения Нобелевского комитета. Они сами не получили Нобелевки — ни Мейлер, ни Миллер. И не случайно — в какой-то момент позиции этого круга и тех людей, которые принимают решения в Нобелевском комитете, разошлись. А Бродский как раз, наоборот, был в том кругу, который имел авторитет для Нобелевского комитета. Это уже вопрос к социально-культурной ситуации или вопрос чутья. Бродский подружился с Сьюзен Зонтаг, которая представляла европейский авангард или ранний постмодернизм. И ее интересы совпадали с культурными предпочтениями Нобелевского комитета. К ней, кстати, очень прислушивались.

И то, что Бродский начал писать эссе по-английски, сыграло колоссальную роль. Ни Вознесенский, ни Евтушенко этого делать не стали. Они оставались в убеждении, что добьются этого своей поэзией. Но стихи — это вопрос перевода, тысячи разных других обстоятельств. О Бродском же Нобелевский комитет составил представление главным образом по двум факторам: по истории с судебным процессом и по его эссе. Поэзия была в дополнительном пакете. Точно так же, как Пастернаку — присудили вроде бы за поэзию. Но, конечно же, если бы Пастернак не написал «Доктора Живаго», никакой Нобелевской премии ему не видать. Та же история была у Бродского.

Но вообще, по моим наблюдениям, не берусь судить о всех странах, — в Америке спокойно относятся к тому, что многие крупные авторы не получили Нобелевскую премию. Настоящая мистика Нобелевской премии существует только в России.

Говоря о поэтах послевоенного поколения, Бродский выделял особо Бориса Слуцкого. Казалось бы, совсем не близкий ему поэт…

Соломон Волков: Я с вами совершенно не соглашусь. Бродский всегда говорил с большой симпатией о Слуцком как о человеке. А о стихах вообще говорить нечего — вчитайтесь! Слуцкий столько наработал для стихов Бродского — вся эта резкая манера с использованием обиходных слов. И это влияние не противоречит словам Бродского о том, что Слуцкий загубил себя позицией, условно говоря, политрука, честного коммуниста.

Сейчас за такие внятные жизненные позиции поэтов готовы вычеркнуть из истории литературы вовсе — будто и не бывало.

Соломон Волков: В моих словах нет никакой иронии. Я с уважением отношусь ко многим замечательным людям, хотя они хранили такую условную позицию честного коммуниста до конца своих дней. Анатолий Наумович Рыбаков, автор «Кортика» и «Детей Арбата», жил наискосок от меня и мы очень часто встречались. Он был и оставался убежденным троцкистом. И Сталина он ненавидел именно не как какой-то антисталинист, интеллектуал западного образца, а как человек, идеалом которого было справедливое общество, избавленное от классовых расслоений, ужасной разницы в заработках, — от всего, что вполне характеризует сегодняшний дикий капитализм, в Америке и Европе… Так что — нет, Слуцкий был Бродскому как раз очень близок. Он просто сожалел, что Слуцкий ужал себя до размеров добровольной искусственной клетки. Но это уже трагедия или, наоборот, удача Слуцкого, для кого как.

Когда начались печальные теперешние события на Украине, в Интернете тут же замелькало стихотворение Бродского «На независимость Украины» — совсем не комлиментарное к самостийным чувствам. Одни вдохновились нежданным патриотизмом Бродского, другие, наоборот, осыпали его проклятьями. И тут же усомнились в подлинности стихов, усмотрев, как обычно, в них «кремлевскую пропаганду». Это же стихотворение такого имперского поэта. Насколько оно объясняет Бродского?

Соломон Волков: Я всегда считал Бродского имперским поэтом. И тема империи для него очень важна. Почему он не остался в Европе? Почему он прямо из России поехал в Америку? Он поменял советскую империю на империю антисоветскую. Но ему было важно это ощущение, что он живет в империи, что он является частью империи. У него можно найти множество соображений на эту тему. Отсюда и его любовь к Андреевскому флагу, отсюда и наш с ним разговор о стихотворении, посвященном маршалу Жукову, которое вполне могло бы появиться в свое время в газете «Правда». Бродский вспоминал, сколько в связи с этим стихотворением ему пришлось всякого наглотаться.от эмигрантов, в особенности, прибалтов и украинцев, здесь, в Соединенных Штатах.

Он периодически высказывался как имперский поэт. Можно в этом усмотреть противоречие. Но любая огромная фигура состоит из множеств. Был ли имперским поэтом Пушкин? Конечно, был. «Клеветникам России» и «На годовщину Бородинской битвы» — это же имперские стихи. Если их сегодня перепечатать, представляете, как бы на Пушкина накинулись со всех сторон. А стихи замечательные и, опять-таки, вписываются в текущее.

Листок со стихотворением «На независимость Украины», врученный Бродским, лежит у меня в архиве, это копия с его пишущей машинки. Относиться к этому можно как угодно, сообразно политическим взглядам. Но отрицать, что это сильное стихотворение, по-моему, не будет никто.

Бродский жалел, что не написал свою «Божественную комедию», некое монументальное произведение, роман, эпопею. А с чего, по-вашему, надо начинать путь к Бродскому, что в нем главное?

Соломон Волков: Наверное, если совсем-совсем, то я бы посоветовал открыть сначала «Часть речи», с одной стороны. И «Новые стансы к Августе», с другой. Чисто любовная лирика — и Бродский с более философским оттенком. Есть такая идея, что он сложный, недоступный поэт. Это не так. Поразительно, какое количество поэтических афоризмов Бродского вошло в быт. Я не знаю, как сейчас, но в наше время, когда люди встречались, они друг друга «обнюхивали» с помощью цитат. Если человек откликался, скажем, на обэриутов, Олейникова, Хармса, Заболоцкого раннего, — значит, свой. Сейчас это ушло, цитату из Олейникова — «Типичная пошлость царила в его голове небольшой» — уже не узнают, нужно объяснять.

И Бродский разошелся на огромное количество цитат. «Как будто жизнь качнется вправо, качнувшись влево». Это же 61-й год, первое его знаменитое стихотворение — «Рождественский романс». Или «В деревне Бог живет не по углам, как думают насмешники, а всюду». Разве это точно ассоциируется с Бродским? Нет. А вот еще: «Задние мысли сильнее передних» из «Речи о пролитом молоке». «Я обнял эти плечи, и взглянул на то, что оказалось за спиною». О чем это? Слова так связаны одно с другим, что ты их вспоминаешь по самым разным поводам.

Дома мы с женой моей Марьяной все время цитируем Бродского. «Зимним вечером в Ялте» — «Налить вам этой мерзости? Налейте». Или я еще люблю прозаические бродскизмы. «Если бы я был посвободнее, как внешне, так, впрочем, и внутренне»… «Диалоги с Бродским» — это единственная моя книга, которую я время от времени перечитываю. Я думаю, что у нового читающего и думающего поколения Бродский — самый цитируемый в общении автор. Может, я ошибаюсь, но мне представляется, что это так.

А вам не бывает досадно — когда, вознося одного поэта, скажем, того же Бродского, — непременно стараются затоптать всех остальных. Это несправедливо — зато модно?

Соломон Волков: То, что когда-то, 24 мая 1940 года, в Ленинграде родился Иосиф Александрович Бродский — это же случайность. Мог не родиться, или родился бы кто-то другой. А случилось чудо. Гоголь когда-то написал, что Пушкин — это русский человек, каким он будет через 200 лет. Да ничего подобного не произошло. Не стал русский человек таким, как Пушкин. Пушкин, как был, так и остался один. И это чудо и счастье. Пушкин вне всякого сравнения. Но ведь и та же история русской поэзии ХХ века — такое же чудо, наше счастье общее. Столько великих поэтов, такого скопления феноменальных поэтических звезд нет нигде, ни в одной другой культуре. Это богатство, которое мы до сих пор еще, что называется, не оприходовали. В него только еще вникать и вникать. Это тоже, между прочим, наше всё.

К сожалению, мы не всегда это осознаем.

Соломон Волков: Но этот воздух, который все равно присутствует в атмосфере страны, ее и спасает. Отчего, как говорил Набоков, при чтении Пушкина наши легкие расширяются? Оттого, что поэзия — наш кислород.

Иосиф Бродский. Ниоткуда с любовью: как и чем жил поэт, который родился в России, а изменил весь мир

Прилетев в 1972-м в США, Бродский получает место преподавателя в скромном университетском городке Анн-Арбор, что под боком у автомобильных конвейеров Детройта. Об этих местах поэт потом напишет: «И если б здесь не делали детей, то пастор бы крестил автомобили». Здесь Бродский получает 12 тысяч долларов в год (до вычета налогов) и ведет два курса: русская литература XVIII и XX веков. Новый преподаватель похож на ворона и говорит по-английски на каком-то вороньем наречии. Бродский может закурить посреди лекции, рассказать анекдот или вдруг разозлиться, если кто-то из студентов, изучающих русскую поэзию, не читал, например, «Бхагавадгиту». Бродский постоянно жалуется декану, что студенты его малограмотны и совершенно ничего не знают. Уже после Нобелевской премии на вопрос учеников, зачем он до сих пор преподает (ведь уже не ради денег), Бродский ответит: «Просто я хочу, чтобы вы полюбили то, что люблю я».

Быть профессором в Америке, конечно, не так выгодно, как хоккеистом или баскетболистом. Но принцип тот же: чем лучше играешь — тем больше университетов за тобой охотятся.

Декан Эллис рассказывает, как заманивал Бродского из Анн-Арбора в Новую Англию: «Я пригласил Иосифа к себе домой, спросил, сколько он получает в Анн-Арборе, и сказал, что буду платить в четыре раза больше. Я просто решил, что это величайший поэт своего времени».

В Новой Англии, в «долине пионеров», которую называют так в честь первых английских поселенцев, Бродский становится профессором знаменитых Пяти колледжей. Но главная его работа — в колледже Маунт-Холиок, учебном заведении «только для девушек». Этот американский колледж был основан в 1837-м, в год смерти Пушкина. Здесь всегда царил железный женский порядок. Об этом колледже, оплоте феминизма и политкорректности, Бродский высказался с прямотой динозавра: «Чувствую себя как лис в курятнике». А на вопрос «Как вы относитесь к движению за освобождение женщин?» ответил: «Отрицательно».

Многие студенты вспоминают Бродского как человека «восхитительно некорректного». Начав преподавать в Америке в самый разгар холодной войны, он повесил на двери своего кабинета листок Here are Russians. (В те годы была популярна фраза «Русские идут», листок гласил: «Русские дошли».) А однажды, разбирая со студентами «Гамлета», он спросил: «А где находится Датское королевство, Дания?» и, когда никто не смог ответить, разозлился: «Нация, которая не знает географии, заслуживает быть завоеванной!» Начинались времена политического активизма, а Иосиф вещал с университетской кафедры: «Ну, политический активизм, ну, перестроить общество, ну хорошо. Но лучше найти одного человека. И любить его до конца жизни».

Преподавание не мешает ни академическому, ни поэтическому взлету Бродского. Именно в Новой Англии он преодолевает свой главный американский страх, что не сможет писать по-русски, как прежде. Выходит сборник его американских стихов «Часть речи». В них уже не петербургский пейзаж, а маленькие городки Новой Англии, Кейп-Код, Атлантика, долина Коннектикута. Но услышать их должны те, кто по ту сторону океана: «Колыбельную Трескового мыса» он посвящает своему сыну, Андрею Басманову, а самое пронзительное «Ниоткуда с любовью» — Марине Басмановой. М. Б.

Краткая биография Иосифа Бродского самое главное

Родился в 1940 году в Ленинграде в семье военного репортера. Его отец прошел войну, и в 1948 году его взяли на работу в фотолабораторию в Москве. Он очень любил журналистику, поэтому в течении 3 лет пробовал работать репортером, журналистом и фотографом. Мать имела хорошее экономическое образование и работала всю жизнь бухгалтером.

Иосиф Александрович рос практически без отца, так как тот был на фронте в годы войны. Поэтому детство у мальчика было трудное, денег не было, семья голодала. Во время блокады мать взяла Иосифа и отправилась в Череповец, так как в Ленинграде оставаться было очень опасно. Через 3 года они возвращаются в родной город, и Бродский идёт в школу. После окончания обучения юноша хотел поступить в Морское училище, но получил отказ.

Наблюдая послевоенную картину, Иосиф Александрович начинает задумываться о творчестве. Ему хочется отразить в своих работах всю тяжесть перенесенной войны, смерть и боль. В то время города ещё были разрушены, в результате многочисленных сражений. Творчество 1945-1955 годов наполнено мыслями о войне.

Чтобы хоть как-то помочь бедной семье, Бродский пытается работать фрезеровщиком, а затем решился поступить в школу подводников. Ему даже пришла идея стать врачом, но после практики в морге решил, что медицина – это не его.

Он объездил всю Россию, пробуя себя в любой профессии, чтобы заработать хоть какие-то деньги. Бродскому было психологически тяжело всё время находиться в скитаниях, и однажды он не выдерживает и возвращается домой в Ленинград.

Иосиф Александрович в этот период начинает изучать иностранные языки, читает литературу на английском и польских языках. Не остается равнодушным и к произведениям русских поэтов и писателей. По возвращении домой, Бродский знакомиться с интереснейшими людьми: Булатом Окуджавой, Евгением Рейном, Сергеем Довлатовым.

В 1960 в Ленинграде проходил поэтический конкурс, и Бродский решается поучаствовать в нем со стихотворением «Еврейское кладбище». Работа вызвала недоумение в узких кругах и долгое время критиковалась.

Через несколько лет поэт знакомиться с Ахматовой и ещё несколькими современниками. Но встреча с Мариной Басмановой, дочерью одного Ленинградского художника, оставила в сердце Бродского огромный след. С тех пор он много писал и все его работы посвящались именно ей.

У них рождается сын, но об их союзе никто не знает.

В это время Иосиф Александрович понимает, что нужно содержать ребенка и свою любимую, поэтому опять начинает поиски работы. Это не закончилось успехом и его арестовывают за тунеядство. В суде его расспрашивали о том, почему он не может найти себе место работы, на что Бродский ответил, что он – поэт, это его призвание. За это его сослали в Архангельсую область на 5 лет принудительных работ. Не смотря на эти обстоятельства, там поэт пишет несколько работ, и к его удивлению, произведения публикуют в местной газете.

Через полтора года срок Бродскому уменьшили, и он возвращается домой. В 1965 году Иосиф Александрович работает переводчиком союза писателей при СССР. Благодаря этой должности, ему удалось избежать возможных обвинений.

В конце 1960 годов умирает Анна Ахматова и ещё несколько друзей поэта. Его не покидает мысль о собственной смерти, ему кажется, что его время скоро придет. Но несмотря на это, Бродский публикуется во многих газетах, и власти стараются не обращать на это внимание, хотя КГБ всё ещё помнило за что он был арестован.

В течении нескольких лет Иосиф Бродский перенес 4 инфаркта, что сказалось на его здоровье. В 1966 у него снова случается сердечный приступ, и он умирает. 

Творчество личная жизнь о главном

Биография Иосифа Бродского о главном

Бродский родился 24 мая 1940 года в семье матери бухгалтера и отца фотожурналиста. Детство провел в маленькой питерской квартирке. Называл свое детство совершенно обыкновенным, которое не повлияло на его дальнейшее развитие. В 1955 году Бродский бросает школу и идет работать на военный завод фрезеровщиком, занимается самообразованием, много читает. Также выявляет желание стать хирургом, некоторое время проводит в роли помощника прозектора при тюрьме. В общей сложности перепробовал себя в свыше десятка профессий, стремясь сочетать творчество с работой.

Вдохновившись Борисом Слуцким в шестнадцать лет начал писать свои первые стихи. И уже в семнадцатилетнем возрасте, 1957 года впервые был опубликован. В 50-60е годы плотно занялся изучением польского и английского языков, укрепился в своем желании стать поэтом. Большое влияние на творчество оказали стихи Марины Цветаевой вплоть до заката своей поэтической карьеры.

В 1964 году был арестован за тунеядство и сослан на пять лет в деревню под Архангельском. За поэта вступились Ахматова, Шестакович и другие личности, в следствие чего был досрочно освобожден, в общей сложности провел полгода в ссылке. После возвращения в Ленинград его боялись публиковать, тогда Бродский занялся переводами. За все время, проведенное до эмиграции в США, ему удалось опубликовать лишь четыре стихотворения. Вскоре в связи с невыносимыми условиями Иосиф Александрович решает «приземлиться», как выразился сам поэт, в Нью-Йорке, где, будучи профессором преподавал русскую литературу и историю. В 1987 году получает Нобелевскую премию по литературе, а в 1989 году прекращается дело Бродского. Но он не возвращается на родину, а путешествует по городам разных стран, читает лекции.

Бродский умер в 1996 году в Нью-Йорке, причиной стал инфаркт. Похоронен на протестантском кладбище в Венеции.

Интересные факты и даты из жизни

Когда Бродский стал лауреатом Нобелевской премии

32 года назад, 10 декабря 1987 года, Иосифу Бродскому присудили Нобелевскую премию по литературе с формулировкой «за всеобъемлющую литературную деятельность, отличающуюся ясностью мысли и поэтической интенсивностью». После Бунина, Пастернака, Шолохова и Солженицына, Бродский стал ее пятым русским лауреатом.

В том же 1987 году стихи поэта впервые после его эмиграции были опубликованы в СССР в журнале «Новый мир».  В 1991 году Бродскому было присуждено почетное звание «Поэт-лауреат Библиотеки Конгресса США».

Иосиф Александрович Бродский начал писать стихи с 16 лет. Именно 1957 годом датировано одно из его знаменитых стихотворений: «Прощай, позабудь, не обессудь…». Анна Ахматова предсказала ему славную судьбу и тяжелую жизнь. В 1964 году против поэта было возбуждено уголовное дело по обвинению в тунеядстве.

Его арестовали, судили и приговорили к пятилетней ссылке в Архангельскую область. В 1965 году Бродскому все-таки разрешают вернуться в Ленинград. В 1972 году ему приходится эмигрировать. Его письмо, обращенное к Брежневу, с просьбой позволить ему остаться в отечественной литературе хотя бы в качестве переводчика, осталось без ответа.

После Вены и Лондона Бродский переезжает в США, где вскоре становится профессором Мичиганского, Нью-йоркского и других университетов страны. Он много ездит по миру, подолгу живет в Лондоне, Стокгольме, Париже, но самым любимым местом на земле становится Венеция, которой посвящено много прекрасных стихов.

Вот отрывок из Нобелевской речи великого поэта: «…Если искусство чему-то и учит (и художника — в первую голову), то именно частности человеческого существования. Будучи наиболее древней — и наиболее буквальной — формой частного предпринимательства, оно вольно или невольно поощряет в человеке именно его ощущение индивидуальности, уникальности, отдельности — превращая его из общественного животного в личность. Произведения искусства, литературы в особенности и стихотворение в частности обращаются к человеку тет-а-тет, вступая с ним в прямые, без посредников, отношения. За это-то и недолюбливают искусство вообще, литературу в особенности и поэзию в частности ревнители всеобщего блага, повелители масс, глашатаи исторической необходимости. Ибо там, где прошло искусство, где прочитано стихотворение, они обнаруживают на месте ожидаемого согласия и единодушия — равнодушие и разноголосие, на месте решимости к действию — невнимание и брезгливость».

Иосиф Бродский: Литературная жизнь: 9780300181609: Лосев, Лев, Миллер, Джейн Энн: Книги

Похвала Иосиф Бродский: Жизнь (русское издание):

«Лучшая литературная биография писателя, которая еще не появилась на любом языке» — Times Literary Supplement

— Times Literary Supplement

» … [] Теплое и благодарное исследование »- Дерек Махон, Literary Review — Дерек Махон — Literary Review Опубликовано: 2011-02-01

« Восхитительная литературная биография.. . . Эта работа доставляет удовольствие, и она проливает свет на неожиданные подробности о поэте ». — Д. Хатчинс, CHOICE — Д. Хатчинс — CHOICE

« Чудесно полный и в то же время лаконичный, научный и элегантный. В то же время. Необходимый путеводитель по стихам Бродского. »- Андрей Зорин, Оксфордский университет — Андрей Зорин Опубликовано: 2010-09-21

« Первая авторитетная литературная биография лауреата Нобелевской премии русско-американского поэта Иосифа Бродского. Это книга.который останется каноническим произведением на долгие годы »- Джейн Таубман, Амхерстский колледж — Джейн Таубман Опубликовано: 22.09.2010

« Остроумный, вежливый, интересный … Лев Лосев, известный русский поэт в он сам предоставляет массу новой важной информации. Великолепный вклад »- Дэвид М. Бетеа, Университет Висконсин-Мэдисон — Дэвид М. Бетеа Опубликовано: 2010-09-22

» Автор Иосиф Бродский: Литературная жизнь совершил подвиг убедительного обсуждения творчества поэта на языке, отличном от его собственного, и позволил нам увидеть уникальное великолепие оригиналов.«- Кэрол Рюменс, The Independent — Кэрол Руменс — The Independent Опубликовано: 2011-03-04

« Иосиф Бродский: Литературная жизнь управляется с умом и тактом, обращаясь с искусством Бродского и его творчеством. — Эндрю Кан, Times Literary Supplement — Andrew Kahn — Times Literary Supplement Опубликовано: 2011-06-17

«Книга Льва Лосева Иосифа Бродского частично является биографией Поэт, лауреат Нобелевской премии (хотя Лосев отрицает, что биография была его намерением), а также критическое исследование и мемуары.Это ценно по всем трем пунктам … Иосиф Бродский приятно читать »- Марк Джей Мирски, Hareetz (английский) — Марк Джей Мирски — Hareetz (английский) Дата публикации: 2011-06-01

«…. Незаменимый…. »- Стефан Дельбос, The Prague Post — Стефан Дельбос — The Prague Post Опубликовано: 2011-07-20

« Книга Лосева — это не столько история жизни Бродского, сколько рассказ о росте ум поэта — книга, которую сейчас редко пишут на английском, поскольку она находится между монографией и биографией.»- Джастин Куинн, Эдинбургское обозрение — Джастин Куинн — Эдинбургское обозрение

«… размышление о сущности поэзии и поэте на примере двух друзей «. — Атар Хадари, Jewish Quarterly — Атар Хадари — Jewish Quarterly Опубликовано: 2012-03-01

«Академик и поэт Лев Лосев знакомит читателя с увлекательной жизнью и творчеством своего друга, русского поэта и друга Иосифа Бродского… Личная и литературная жизнь Бродского при Сталине и Хрущеве, а также подробный комментарий к развитию поэзии Бродского.»- Пол О Мулрл, Irish Times — Пол О Мулрл — Irish Times Дата публикации: 14 апреля 2012 г.

Иосиф Бродский: Литературная жизнь (Мягкая обложка)

24,00 $

Не на наших полках — отправка через 1–5 дней

Описание

---

Тесное, глубокое исследование жизни и творчества Иосифа Бродского, написанное его давним другом, выдающимся русским литературоведом Львом Лосевым

Произведение Иосифа Бродского (1940–1996), одного из великих русских поэтов современности, имеет был предметом многих исследований и дискуссий.О его жизни тоже ходят легенды: от выживания в блокаде Ленинграда в раннем детстве до изгнания из Советского Союза и его достижений в качестве лауреата Нобелевской премии и лауреата американского поэта.

В этой проницательной биографии жизнь и творчество Бродского освещены его большим другом, покойным поэтом и литературоведом Львом Лосевым. Опираясь на широкий спектр исходных материалов, некоторые из которых ранее не публиковались, и обширные интервью с писателями и критиками, Лосев тщательно реконструирует личную историю Бродского, предлагая при этом ловкие и деликатные комментарии к философским, религиозным и мифологическим источникам, которые повлияли на творчество поэта.Опубликованная с большим успехом в России и впервые доступная на английском языке, это первоклассная литературная биография, которая закладывает основу для любых последующих книг о Бродском.

Об авторе

---

Лев Лосев был профессором русского языка и заведующим кафедрой русского языка и литературы Дартмутского колледжа. Он опубликовал восемь сборников стихов и художественной прозы на русском языке, а также множество критических произведений. Джейн Энн Миллер — устный и письменный переводчик с русского на английский.Ее предыдущие переводы включают произведения Иосифа Бродского, Юза Алешковского, Людмилы Петрушевской, Егора Гайдара.

Похвала за…

---

Похвала за Иосиф Бродский: Жизнь (русское издание):

«Лучшая литературная биография писателя, которая еще не вышла на любом языке» — Times Literary Supplement

— Times Literary Supplement

» … [] Теплое и благодарное исследование »- Дерек Махон, Literary Review
— Дерек Махон

« Восхитительная литературная биография.. . . Эта работа доставляет удовольствие, и она проливает свет на неожиданные подробности о поэте ». — Д. Хатчинс, CHOICE
— Д. Хатчинс

« Чудесно полный и в то же время лаконичный, одновременно научный и элегантный. A необходимый путеводитель по стихам Бродского. »- Андрей Зорин, Оксфордский университет
— Андрей Зорин

« Первая авторитетная литературная биография лауреата Нобелевской премии русско-американского поэта Иосифа Бродского. Это книга, которая останется каноническим трудом на долгие годы.«- Джейн Таубман, Амхерстский колледж
— Джейн Таубман

« Остроумный, вежливый, обаятельный … Лев Лосев, сам по себе важный русский поэт, предоставляет массу новой важной информации. Великолепный вклад ». Дэвид М. Бетеа, Университет Висконсин-Мэдисон
— Дэвид М. Бетеа

«Автор Иосиф Бродский: Литературная жизнь совершил подвиг убедительно обсудить творчество поэта на языке, отличном от его собственного, и позволил нам, чтобы увидеть уникальный блеск оригиналов.«- Кэрол Рюменс, The Independent
— Кэрол Руменс

« Иосиф Бродский: Литературная жизнь управляет жизнью с умом и тактом, в то время как ее обращение с искусством и умом Бродского останется неизменным ». — Эндрю Кан, Литературное приложение Times
— Эндрю Кан

«Книга Льва Лосева Иосифа Бродского — это частично биография лауреата Нобелевской премии поэта (хотя Лосев отрицает, что биография была его намерением), а также критическое исследование и мемуары.Это ценно по всем трем пунктам … Иосиф Бродский приятно читать »- Марк Джей Мирский, Hareetz (английский)
— Марк Джей Мирски

«…. Незаменимый… »- Стефан Дельбос, The Prague Post
— Стефан Дельбос

«Книга Лосева — это не столько история жизни Бродского, сколько отчет о развитии ума поэта, книга, которую сейчас редко пишут на английском языке, поскольку она находится между монографией и биографией» — Джастин Куинн, Эдинбург Ревью
— Джастин Куинн

«… размышление о сущности поэзии и поэта через контрастирующие примеры двух друзей.- Атар Хадари, Jewish Quarterly
— Атар Хадари

«Академик и поэт Лев Лосев знакомит читателя с увлекательной жизнью и творчеством своего русского поэта и друга Иосифа Бродского … Лосев дает много возможностей для понимания личности и литературы Бродского. жизнь при Сталине и Хрущеве, а также подробные комментарии о развитии поэзии Бродского »- Пол О Мулрл, Irish Times
— Пол О Мулрл

Поэты и их творчество

Поэты и их произведения

Джон Эшбери , 1927 года рождения, единственный американский поэт, удостоенный всех трех основных ежегодных литературных премий — Пулитцеровской премии, Национальной премии кружка книжных критиков и Национальной книжной премии — за одну книгу «Я» -Портрет в выпуклом зеркале »(1975).Среди последних из 16 его сборников стихов: «Поезд теней» (1981), Избранные стихотворения »(1985),« Апрельские галеоны ». (1987), И звезды сияли » (1993), и «Ты слышишь, птица?» (1995), в который входит «Спящие просыпаются». Джон Эшбери — Чарльз П. Стивенсон-младший, профессор языков и литературы Бард-колледжа.

---

Джон Берриман (1914–1972), получил Пулитцеровскую премию в области поэзии в 1965 году за «77 песен мечты».«В 1968 г. «Его игрушка, его мечта, его отдых» получил Национальную книжную премию в области поэзии. Обе работы были включены в его главную работу «Песни мечты», опубликованную в 1969 году, когда Джон Берриман получил премию Боллингена в области поэзии. Помимо нескольких томов критики, он опубликовал биографию «Стивена Крейна»; и роман «Выздоровление». Его «Собрание стихотворений: 1937–1971». было опубликовано в 1989 году.

---

Фрэнк Бидарт родился в 1939 году.Опубликовал четыре книги: «Золотые ворота» (1973), «Книга тела» (1977), «Жертвоприношение». (1983) и «В западной ночи: Сборник стихов 1965–1990» (1990). Фрэнк Бидарт преподает в колледже Уэллсли. «Воплощенная любовь» войдет в его будущий сборник «Желание», который будет опубликован в Октябрь 1997 г.

---

Луиза Боган (1987-1970) была поэтическим критиком журнала «The New Yorker» в течение 38 лет, начиная с 1931 года.В течение за всю свою жизнь она выиграла почти все крупные поэтические премии, включая премию Боллингена (1955) и две стипендии Гуггенхайма. Ее первый сборник стихов «Тело этой смерти» был опубликован в 1923 году; «Собрание стихотворений 1923-1953 гг.» был опубликован в 1954 г .; «Голубые эстуарии: стихи, 1923-1968» вышла в 1968 году. Ее книга «Путешествие по моей комнате: автобиография Луизы Боган» был опубликован посмертно в 1981 году.

---

Иосиф Бродский (1940–1996), лауреат Нобелевской премии по литературе 1987 г., родился в Ленинграде, начал писать стихи в 18 лет.В 1964 году он был приговорен к пяти годам ссылки в Архангельской области на севере России. Его приговор был смягчен двумя годами позже из-за внутренних и международных протесты. В 1972 году Иосиф Бродский оказался в ссылке из родной страны. После недолгого пребывания в Вене и Лондоне он уехал в Соединенные Штаты; он стал поэтом-лауреатом Соединенных Штатов в 1991 году. На момент своей смерти в 1996 году Иосиф Бродский был профессором литературы Эндрю Меллона на горе Холиок.Его «Избранные стихотворения» были опубликованы в 1973 году; его эссе «Меньше одного» (1986) получил премию Национального кружка книжных критиков. Сборник стихов «Урании» был опубликован в 1988. Его очерки «О горе и разуме» были опубликованы в 1996 году, как и его последний сборник стихов ». Итак, вперед «.

---

Джеймс Фентон родился в Англии в 1949 году. Два тома его стихов «Конечная морена» и «Память войны и детей в изгнании» были изданы в США.С. в мягкой обложке как «Дети в изгнании: Стихи 1968-1984 гг.» а в 1994 году вышла книга «Вне опасности»; «Иерусалим» происходит из этой книги. Джеймс Фентон работал как политический и литературный журналист для New Statesman , как внештатный репортер в Индокитае; в качестве репортера из Германии для The Guardian ; театральный критик журнала The Sunday Times в течение пяти лет; как главная книга обозреватель The Times (Лондон) с 1984 по 1986 год; и в качестве корреспондента в Юго-Восточной Азии для The Independent с 1986 по 1988 год.Он является автором книги «Все неправильные места: плывут по течению в политике Азиатско-Тихоокеанского региона». (1988). Он профессор поэзии в Оксфорде.

---

Том Ганн родился в Англии в 1929 году и с 1954 года жил в Сан-Франциско. Среди его работ: «Мои грустные капитаны» (1973), «Моли» (1973), «Замок Джека Стро» (1976), «Избранные». Стихи 1950-1975 годов » (1979), «Случаи поэзии: очерки критики и автобиографии» (1982), «Прохождение радости» (1982), «Человек в ночном поту» (1993) и «Собрание стихов Тома Ганна» (1994), в которое входит «Ночное такси.«

---

Шеймус Хини , лауреат Нобелевской премии по литературе 1995 г., родился в 1939 году в графстве Дерри, Северная Ирландия. Среди его 11 сборников стихов — «Стихи: 1965-1975» (1980), «Суини Заблудший». (1984), «Станционный остров» (1985), «Ястребиный фонарь» (1987), «Избранные стихи 1966–1987» (1990), «Видение вещей» (1991) и «Духовный уровень» (1996), который включает в себя «Keeping Going» и «The Strand.«Он также опубликовал три книги критики:« Озабоченность »(1980 г.),« Правительство языка »(1989 г.) и« Возмещение ущерба поэзии ». (1995). Шеймус Хини, житель Дублина, ежегодно проводит часть обучения в Гарвардском университете.

---

Тед Хьюз , поэт-лауреат Англии, родился в 1930 году. Его первый сборник стихов «Ястреб под дождем» был опубликован в 1957 году. Его последние работы включают сборники «Мортаун» (1980), «Новые избранные стихи» (1982), «Река» (1984), «Цветы и насекомые» (1986) и «Наблюдение за волками». (1991).

---

Пол Малдун родился в Северной Ирландии в 1951 году. В настоящее время он преподает в Принстоне. Среди его семи томов стихов: «Новая погода» (1973), «Мулы» (1977), «Почему Брауни ушел» (1980), «Кууф». (1983), «Встреча с британцами» (1987), «Мадок: Тайна» (1991) и «Анналы Чили» (1994). Его «Избранные стихотворения: 1968-86» были опубликованы в 1987 году. «Симпозиум», еще не опубликованный в виде книги, впервые появился в «The New Yorker».«

---

Роберт Пинский , 1940 г.р., поэт-лауреат США. Он опубликовал пять сборников стихов: «Печаль и счастье: стихи» (1975), «Объяснение Америки» (1979), «История моего сердца». (1983), «Кость желания» (1990) и «Фигурное колесо: новые и сборники стихов 1966–1996», опубликованный в прошлом году, включает как «Кость желания», так и «Рубашку». Его перевод «Ада Данте» был опубликован в 1994 году.Опубликовал два сборника критики: «Положение поэзии» (1976) и «Поэзия и мир». (1988). Он является редактором стихов Slate .

---

Дерек Уолкотт , лауреат Нобелевской премии по литературе 1992 г., родился в 1930 году в Сент-Люсии, Наветренные острова, Вест-Индия, и более 20 лет постоянно проживал на Тринидаде. Среди его книг — «Удачливый путешественник». (1981), «Иванов день» (1984), «Собрание стихотворений, 1948-84», «Завет Арканзаса» (1987) и «Омерос» эпическая поэма, опубликованная в 1990 году.Его новый сборник «Баунти» будет опубликован в конце этого года; он включает в себя два стихотворения, услышанные в этом чтении. Он также опубликовал четыре сборника пьес. Дерек Уолкотт преподает в Бостоне Университет.

Страсть поэтов | Ярмарка тщеславия

Страсть поэтов

a Время … поклоняется языку и прощает Всех, кем оно живет.»

WH. Auden

WH Оден был назван одними из величайших из ныне живущих поэтов английского языка. Иосиф Бродский был назван лучшим русским поэтом своего поколения. В десятую годовщину смерти Одена отмечается в Нью-Йорке. В этом месяце в Йорке в недельной дани памяти поэта Иосиф Бродский пишет трогательные воспоминания о человеке, «через которого правда стала слышимой». В свою очередь, Сьюзен Зонтаг в своем послесловии к трибуне Бродского делает интересный анализ того, чего достигли русские (и другие) поэты этого века не только в поэзии, но и в прозе поэтов «

Когда писатель прибегает к языком, отличным от своего родного, он делает это либо по необходимости, как Конрад, либо из-за страстных амбиций, как Набоков, либо ради большего отчуждения, как Беккет.Принадлежа к другой лиге, летом 1977 года в Нью-Йорке, прожив в этой стране пять лет, я купил в небольшом магазине пишущих машинок

на Шестой авеню портативную «Lettera 22» и начал писать (эссе , переводы, иногда стихотворение) на английском языке по причине, не имеющей ничего общего с вышеизложенным. Моей единственной целью тогда, как и сейчас, было найти себя ближе к человеку, которого я считал величайшим умом двадцатого века:

Wystan Auden.

Я, конечно, прекрасно осознавал тщетность своего начинания

не столько потому, что я родился в России и на ее языке (от которого я никогда не откажусь — и надеюсь наоборот), сколько из-за этого интеллект поэта, которому, на мой взгляд, нет равных. Более того, я осознавал тщетность этих усилий, потому что Оден умер четыре года назад. Тем не менее, на мой взгляд, письмо по-английски было лучшим способом приблизиться к нему, работать на его условиях, быть оцененным если не по его кодексу совести, то по тому, что есть в английском языке, что сделало этот кодекс совести возможным. .

Эти слова, сама структура этих предложений, все показывают любому, кто прочитал одну строфу или единственный абзац Одена, как я ошибаюсь. Но для меня неудача по его стандартам предпочтительнее чужого успеха. Кроме того, я с порога знал, что проиграю; Я больше не могу сказать, принадлежит ли эта трезвость моему собственному или заимствована из его сочинений. Все, на что я надеюсь, когда пишу на его языке, это то, что я не буду понижать его уровень умственной деятельности, его уровень взглядов.Это все, что можно сделать для лучшего человека: продолжать в его духе; Думаю, в этом и суть цивилизации.

Я знал, что по темпераменту и прочим я был

другим человеком, и что в лучшем случае меня сочли бы его подражателем. Тем не менее, для меня это было бы комплиментом. Кроме того, у меня была вторая линия защиты: я всегда мог вернуться к своему письму на русском языке, в котором я был довольно уверен и который даже ему, если бы он знал этот язык, вероятно, понравился бы.Мое желание писать по-английски не имело ничего общего с чувством уверенности, удовлетворенности или комфорта; это было просто желание доставить удовольствие тени. Конечно, там, где он был к тому времени, языковые барьеры почти не имели значения, но почему-то я подумал, что ему может понравиться больше, если я объясню ему по-английски. (Al-

, хотя, когда я попробовал, на зеленой траве в Кирхштеттене одиннадцать лет назад, это не сработало; английский, который у меня был в то время, был лучше для чтения и прослушивания, чем для разговора.Возможно, с таким же успехом.)

Другими словами, будучи не в состоянии вернуть всю сумму того, что было дано, человек пытается вернуть хотя бы той же монетой. В конце концов, он сделал это сам,

всего, он сделал это сам,

заимствуя строфу «Дон Жуан» для своего «Письма лорду Байрону» или гекзаметры для его «Щита Ахилла». Ухаживание всегда требует определенной степени самопожертвования и ассимиляции, тем более, если человек ухаживает за чистым духом. Находясь во плоти, этот человек сделал так много, что вера в бессмертие его души становится неизбежной.То, что он оставил нам, равносильно Евангелию, которое одновременно

вызвано любовью, которая далеко не конечна, но наполнена любовью, то есть любовью, которая никоим образом не может быть укрыта человеческой плотью и поэтому нуждается в словах. Если бы не было церквей, можно было бы легко построить одну на этом поэте, и его главная заповедь была бы примерно такой же, как у него

Если не может быть равных привязанностей,

Пусть более любящим будет я.

Если у поэта есть какие-либо обязательства перед обществом, то это хорошо писать.Поскольку у него меньшинство, другого выхода у него нет. Не справившись с этой обязанностью, он предается забвению. Общество же не имеет обязательств перед поэтом. Большинство по определению считает, что у общества есть другие возможности, кроме чтения стихов, независимо от того, насколько хорошо они написаны. Его неспособность сделать это приводит к тому, что он опускается до того уровня речи, из-за которого общество становится легкой добычей демагога или тирана. Это общественный эквивалент забвения; тиран, конечно, может попытаться спасти свое общество от него посредством какой-нибудь зрелищной кровавой бойни.Впервые я прочитал Одена около двадцати лет назад в России

в довольно вялых и вялых переводах, которые я нашел в антологии современной английской поэзии с подзаголовком «От Браунинга до наших дней». «Наши дни» — это дни 1937 года, когда том был издан. Излишне говорить, что почти все переводчики вместе с редактором М. Гутнером были вскоре арестованы, и многие из них погибли. Излишне говорить, что в течение следующих сорока лет в России не издавалось никакой другой антологии современной английской поэзии, и указанный том стал чем-то вроде коллекционного предмета.

Одна строчка Одена, однако, привлекла мое внимание. Это было, как я узнал позже, из последней строфы его раннего стихотворения «Без перемены места», в котором описывается несколько клаустрофобный пейзаж, где «никто не идет / дальше железнодорожной станции или концов пирса, / не пойдет и не пошлет его сын … «Последний отрывок:« Не пойдет и не пошлет своего сына … »поразил меня своей смесью негативного смысла и здравого смысла. Воспитанный на по существу решительной и самоуверенной диете из русских стихов, я быстро усвоил этот рецепт, основным компонентом которого было самоограничение.Тем не менее, поэтические строки имеют свойство уходить от контекста в универсальное значение, и угрожающая нотка абсурда, содержащаяся в фразе «Не пойдет и не пошлет своего сына», начинала вибрировать в глубине моей души всякий раз, когда я намеревался это сделать. что-то на бумаге.

ИОСИФ БРОДСКИ

ПОЖАЛУЙСТА, ТЕНЬ

СТРАСТЬ ПОЭТОВ

Это, я полагаю, то, что они называют влиянием, за исключением того, что смысл абсурда не является изобретением поэта, а является его отражением. реальности; изобретения редко узнаваемы.Здесь поэту можно быть обязанным не самим чувством, а его обращением: тихим, бесстрастным, без педали, почти en passant. Это обращение было для меня особенно значимым именно потому, что я натолкнулся на эту линию в начале 60-х, когда Театр абсурда был в самом разгаре. На этом фоне подход Одена к этой теме выделялся не только потому, что он победил множество людей, но и из-за совершенно иного этического послания. То, как он держал реплику, говорило, по крайней мере, мне: что-то вроде «Не плачь, волк», хотя волк стоит у двери.(Хотя, я бы добавил, он выглядит именно так, как вы. Особенно из-за этого, не плачьте, волк).

Хотя для писателя упоминать о своем уголовном опыте — или, если уж на то пошло, о каких-либо трудностях — все равно что Отбросив имена нормальных людей, так получилось, что моя следующая возможность поближе познакомиться с Оденом представилась, когда я проводил свое время на Севере, в маленькой деревне, затерянной среди болот и лесов, недалеко от полярного круга. На этот раз антология, которая у меня была, была на английском языке, которую мне прислал друг из Москвы.Там было довольно много Йейтса, которого я тогда посчитал слишком ораторским и небрежным с метрами, и Элиота, который в те дни безраздельно властвовал в Восточной Европе. Я собирался прочитать Элиота.

Но по чистой случайности книгу Одена открыла «Памяти У. Б. Йейтса». Я был тогда молод и поэтому особенно увлекался элегиями как жанром, потому что некому было писать для кого бы то ни было. Так что я читаю их, возможно, более жадно, чем что-либо еще, и часто думал, что самой интересной особенностью жанра были невольные попытки авторов самопортретов, которыми усыпано — или испачкано почти каждое стихотворение «in memoriam».Хотя эта тенденция понятна, она часто превращает такое стихотворение в размышления автора о смерти, из которых мы узнаем больше о нем, чем об умершем. В стихотворении Одена ничего этого не было; Более того, вскоре я понял, что даже его структура была разработана, чтобы отдать дань уважения умершему поэту, имитируя в обратном порядке собственные стили стилистического развития великого ирландца, вплоть до его самых ранних: три-

метра третья — последняя — часть стихотворения.

Именно из-за этих триметров, в частности из-за восьми строк из этой третьей части, я понял, какого поэта я читаю.Эти строки заслонили для меня то удивительное описание «темного холодного дня», последнего дня Йейтса, с его дрожью

Ртуть утонула в устье умирающего дня.

Они затмили то незабываемое представление о пораженном теле как о городе, пригороды и площади которого постепенно пустеют, как если бы после подавленного восстания. Они заслонили собой даже это высказывание эпохи

.. . Поэзия ничего не делает …

Они, те восемь триметровых строк, из-за которых эта третья часть стихотворения звучит как нечто среднее между гимном Армии Спасения, погребальная панихида и детский стишок проходили так:

Время нетерпимости Из храбрых и невинных ,

И равнодушных через неделю За красивого телосложения ,

Поклоняется языку и прощает всех, кем оно живое;

Простите малодушие, тщеславие ,

К их ногам возлагает почести.

Я помню, как сидел там в маленькой деревянной хижине, глядя в квадратное окно размером с иллюминатор на мокрую грязную грунтовую дорогу с несколькими заблудшими цыплятами, наполовину веря тому, что я только что прочитал, наполовину задаваясь вопросом, хватит ли я английский не обманул меня. У меня там был настоящий валун англо-русского словаря, и я просматривал его страницы снова и снова, проверяя каждое слово, каждую аллюзию, надеясь, что они могут избавить меня от смысла, который пристально смотрел на меня со страницы.Думаю, я просто отказывался верить, что еще в 1939 году английский поэт сказал: «Время … поклоняется языку», и все же мир вокруг оставался таким, каким был.

Но на этот раз словарь меня не одолел. Оден действительно сказал, что время (а не время ) поклоняется языку, и ход мыслей, приведенный в движение этим утверждением, все еще продолжается по сей день. Ибо «поклонение» — это отношение меньшего к большему. Если время поклоняется языку, это означает, что язык больше или старше времени, которое, в свою очередь, старше и больше пространства.Так меня учили, и я действительно так чувствовал. Итак, если время — что является синонимом, более того, даже поглощает божество — поклоняется языку, откуда же тогда язык? Ведь подарок всегда меньше дарителя. А разве язык не является хранилищем времени? И разве не поэтому время ему поклоняется? И разве песня, или стихотворение, или даже сама речь с ее цезурами, паузами, спондами и т. Д., Не являются игровым языком, в который реструктурируют время? И разве те, кем «живет» язык, не те, кем живет время? И если время «прощает» их, то по великодушию или по необходимости? И разве щедрость не является необходимостью?

Какими бы короткими и горизонтальными ни были эти линии, они казались мне невероятно вертикальными.К тому же они были очень небрежными, почти болтливыми: метафизика, замаскированная под здравый смысл, здравый смысл, замаскированный под детские стихотворения. Только эти слои маскировки рассказывали мне, что такое язык, и я понял, что читаю поэта, который говорит правду — или через которого правда стала слышимой. По крайней мере, это было больше похоже на правду, чем на что-либо еще, что мне удалось выяснить в этой антологии. И, возможно, он чувствовал себя так именно из-за нотки неуместности, которую я ощутил в падающей интонации «прощает / Всем, кем живет; / Прощает трусость, тщеславие / К их ногам возлагает почести».«Эти слова были здесь, — подумал я, — просто чтобы уравновесить восходящую гравитацию« Времени ». . .worships language. »

Я мог бы продолжать и говорить об этих строках, но я мог сделать это только сейчас. Тогда я был просто ошеломлен. Среди прочего, мне стало ясно, что нужно остерегаться, когда Оден делает свои остроумные комментарии и наблюдения, следя за цивилизацией, независимо от того, каков его непосредственный предмет (или состояние). Я чувствовал, что имею дело с новым типом метафизического поэта, человеком потрясающих лирических дарований, который замаскировался под наблюдатель общественных нравов.И я подозревал, что этот выбор маски, выбор этой идиомы был связан не столько с вопросами стиля и традиций, сколько с личным смирением, навязанным ему не столько конкретным вероисповеданием, сколько его пониманием природы языка. . Смирение никогда не выбирается.

Я еще не читал Одена. Тем не менее, после «Памяти У. Б. Йейтса» я знал, что столкнулся с писателем более скромным, чем Йейтс или Элиот, с душой менее раздражительной, чем любой другой, хотя, как я боялся, не менее трагичным. Оглядываясь назад, я могу сказать, что я не был полностью неправ, и что если в голосе Одена и была какая-то драма, то это была не его личная драма, а публичная или экзистенциальная.Он никогда не ставил себя в центр трагической картины; в лучшем случае он признает свое присутствие на месте происшествия. Мне еще предстояло услышать из его уст, что «И. С. Баху ужасно повезло. Когда он хотел прославить Господа, он писал хорал или кантату, обращаясь непосредственно к Всевышнему. Сегодня, если поэт желает сделать то же самое. , он должен использовать косвенную речь «. То же, по-видимому, применимо и к молитве.

Когда я пишу эти заметки, я замечаю, что первое лицо единственного числа поднимает свою уродливую голову с тревожной частотой.Но человек — это то, что он читает; Другими словами, обнаруживая это местоимение, я обнаруживаю Одена больше, чем кто-либо другой: аберрация просто отражает долю моего чтения этого поэта. Старые собаки, конечно, не научатся новым трюкам, но владельцы собак в конечном итоге становятся похожими на своих собак. Критики, и особенно биографы, писателей с самобытным стилем часто, хотя и неосознанно, перенимают способ выражения своих подопечных. Проще говоря, человека меняет то, что он любит, иногда до такой степени, что он полностью теряет свою идентичность.Я не пытаюсь сказать, что именно это случилось со мной; все, что я пытаюсь предположить, — это то, что эти безвкусные «я» и «я», в свою очередь, являются формами косвенной речи, объектом которой является Оден.

Для тех из моего поколения, кто интересовался поэзией на английском языке — а я не могу утверждать, что их было слишком много — 60-е годы были эпохой антологий. По дороге домой на

иностранные студенты и ученые, приехавшие в Россию по программам академического обмена, по понятным причинам попытались бы избавиться от лишнего веса, и первыми ушли сборники стихов.Они продадут их почти за бесценок в букинистические магазины, которые впоследствии будут взимать огромные суммы, если вы захотите их купить. Обоснование этих цен было довольно простым: удержать местных жителей от покупки этих западных товаров; Что касается самого иностранца, то он, очевидно, уйдет и не сможет увидеть разницу.

Тем не менее, если бы вы знали продавца, как это неизбежно делает тот, кто часто посещает какое-то место, вы могли бы заключить сделку, с которой знаком любой охотник за книгами: вы обменяли бы одну вещь на другую или две или три книги на один, или вы бы купили книгу, прочитали ее, вернули в магазин и вернули свои деньги.Кроме того, к тому времени, когда меня выпустили и вернули в родной город, я заработал себе определенную репутацию, и в нескольких книжных магазинах ко мне относились довольно хорошо. Из-за такой репутации студенты программ обмена иногда навещали меня, и, поскольку нельзя переходить странный порог с пустыми руками, они приносили книги. С некоторыми из этих посетителей я завязал близкие дружеские отношения, из-за которых мои книжные полки значительно расширились.

Мне они очень понравились, эти антологии, и не только за их содержание, но и за сладковатый запах их переплетов и страниц с желтыми краями.Они казались такими американскими и действительно были карманного размера. Их можно было вытащить из кармана в трамвае или в сквере, и даже если текст был бы понятен только наполовину или треть, они мгновенно стерли бы местную действительность. Моими фаворитами, однако, были фотографии Луи Унтермейера и Оскара Уильямса, потому что у них были фотографии авторов, которые наполняли воображение не меньше, чем сами строки. Я часами сидел, разглядывая небольшую черно-белую коробку с чертами того или иного поэта, пытаясь понять, что это за человек, пытаясь оживить его, сопоставить лицо с его половинкой или третью. понятные строки.Позже в компании друзей мы обменивались своими дикими догадками и отрывками сплетен, которые время от времени приходили к нам, и, выработав общий знаменатель, выносили свой вердикт. Опять же, оглядываясь назад, я должен сказать, что часто наши предсказания были не так уж и далека.

Это был лук, я впервые увидел лицо Ауэна »

СТРАСТЬ ПОЭТОВ

Так я впервые увидел лицо Одена. Это была ужасно уменьшенная фотография — немного проработанная, со слишком назидательной обработкой тени: она сказал больше о фотографе, чем о его модели.Из этой картины можно было бы сделать вывод, что первый был либо наивным эстетом, либо черты лица второго были слишком нейтральными для его занятия. Я предпочел вторую версию, отчасти потому, что нейтральность тона была очень характерной чертой поэзии Одена, отчасти потому, что антигеройская поза была idee fixe нашего поколения. Идея заключалась в том, чтобы выглядеть как все: в простых туфлях, фуражке, пиджаке и галстуке, желательно сером, без бороды и усов. Вистан был узнаваем.

Также узнаваемыми до такой степени, что вызывали дрожь, были строки из «1 сентября 1939 года», якобы объясняющие истоки войны, которая убаюкивала мое поколение, но на самом деле изображающие самих нас самих, как черно-белое изображение. -белый снимок сам по себе.

Я и общественность знаем. Что изучают все школьники,

Те, кому совершается зло, Делают зло взамен.

Этот четырехстрочный лайнер действительно выходил из контекста, приравнивая победителей к жертвам, и я думаю, что федеральное правительство должно татуировать его на груди каждого новорожденного, не только из-за его послания, но из-за его интонации. Единственный приемлемый аргумент против такой процедуры — это то, что есть лучшие строки Одена.Что бы вы сделали с:

Лица вдоль бара Придерживайтесь своего обычного дня:

Свет никогда не должен гаснуть,

Музыка всегда должна играть,

Все условности сговариваются Чтобы сделать этот форт принимает на себя домашнюю мебель;

Чтобы мы не увидели, где мы находимся,

Заблудились в лесу с привидениями,

Дети боятся ночи, Кто никогда не был счастливым или хорошим.

Или, если вы думаете, что это слишком много Нью-Йорка, слишком американского, то как насчет этого куплета из «Щита Ахилла», который, по крайней мере, для меня, звучит немного как дантовская эпитафия горстке восточноевропейцев. нации:

… они потеряли свою гордость

И умерли, как люди, прежде чем умерли их тела.

Или, если вы все еще против такого варварства, если вы хотите избавить нежную кожу от этой боли, в том же стихотворении есть еще семь строк, которые должны быть вырезаны на воротах

каждого существующего государства, действительно на врата всего нашего мира:

Оборванный еж, бесцельный и одинокий,

Бродил вокруг этой вакансии; Птица Взлетела в безопасное место от его меткого камня:

Девочки изнасилованы, что два мальчика режут третьим ножом, Были аксиомами для него, который никогда не слышал Ни о каком мире, где выполняются обещания,

Или один мог плакать, потому что плакал другой.

Так не обманут новоприбывших относительно природы этого мира; Таким образом, обитатель мира не будет принимать демагогов за полубогов.

Не нужно быть цыганом или ломброзо, чтобы верить в связь между внешним видом человека и его поступками: в конце концов, это то, на чем основано наше чувство прекрасного. И все же, как должен выглядеть поэт, который написал:

В другом месте огромные стада оленей движутся по Майлзам и милям золотого мха,

Тихо и очень быстро.

Как должен выглядеть человек, который так же любил переводить метафизические истины в прохожего здравого смысла, как замечать первое во втором? Как следует относиться к тому, кто, очень тщательно изучая творение, говорит вам о Создателе больше, чем какой-либо дерзкий агонист, сокращающий сферы? Разве уникальная чувствительность в сочетании честности, клинической непривязанности и контролируемого лиризма не должна приводить если не к уникальному расположению черт лица, то, по крайней мере, к специфическому, необычному выражению? И можно ли кистью запечатлеть такие черты лица или такое выражение лица? Зарегистрирован камерой?

Мне очень понравился процесс экстраполяции этого изображения.Всегда нащупывает лицо, всегда хочется, чтобы идеал материализовался, а Оден в то время был очень близок к достижению идеала. (Двое других были Беккет и Фрост, но я знал, как они выглядят; как бы ужасно ни было, соответствие между их фасадами и их делами было очевидным.) Рано или поздно, конечно, я увидел другие фотографии Одена: в контрабандном журнале или в других антологиях. Тем не менее они ничего не добавили; мужчина избегал линз, или они отставали от мужчины. Я начал задаваться вопросом, способна ли одна форма искусства изображать другую, может ли визуальное восприятие смысла.

И вот однажды — кажется, это было зимой 1968 или 1969 — в Москве Надежда Мандельштам, которую я там посещал, вручила мне еще одну антологию современной поэзии, очень красивую книгу, щедро иллюстрированную большими черными и большими буквами. -белые фотографии сделаны, если я не ошибаюсь, Ролли Маккеной. Я нашел то, что искал. Пару месяцев спустя кто-то позаимствовал у меня эту книгу, и я больше никогда не видел эту фотографию; тем не менее, я помню это довольно ясно.

Снимок был сделан где-то в Нью-Йорке, похоже, на каком-то эстакаде — то ли возле Центрального вокзала, то ли в Колумбийском университете, который пересекает Амстердам-авеню.Оден стоял там и выглядел так, словно его застали врасплох в коридоре, и брови были приподняты в недоумении. Сами же глаза были ужасно спокойными и проницательными. Это было, по-видимому, в конце 40-х или начале 50-х годов, когда знаменитая морщинистая — «неухоженная кровать» — сменила его черты. Мне стало ясно все или почти все.

Контраст или, еще лучше, степень несоответствия между этими бровями, поднятыми в формальном недоумении, и остротой его взгляда, на мой взгляд, напрямую соответствовали формальным аспектам его линий (две поднятые брови = две рифмы) и ослепляющая точность их содержания.То, что смотрело на меня со страницы, было лицевым эквивалентом двустишия, истины, более известной наизусть. Черты лица были правильными, даже простыми. В этом лице не было ничего специфически поэтического, ничего байронического, демонического, иронического, ястребиного, орлиного, романтического, раненого и т. Д. Скорее это было лицо врача, которому интересна ваша история, хотя он знает, что вы больны. Лицо, хорошо подготовленное ко всему, в целом лицо.

Это был результат. Его пустой взгляд был прямым продуктом ослепляющей близости лица к объекту, которая вызвала такие выражения, как «несущественная неудача», «необходимое убийство», «консервативная тьма», «безразличная могила» или «хорошо управляемая пустыня».«Это было похоже на то, как близорукий человек снимает очки, за исключением того, что острота этой пары глаз связана не с близорукостью или малым размером предметов, а с их глубоко укоренившимися угрозами. Это был взгляд человека, который знал что он не сможет отсеять эти угрозы, но кто стремился описать для вас симптомы, а также само недомогание. Это не было так называемой «социальной критикой» — хотя бы потому, что недуг не был социальным : это было экзистенциально

В общем, я думаю, этого человека ужасно ошибочно приняли за социального комментатора, или диагноста, или чего-то в этом роде.Наиболее частое обвинение, которое выдвигалось против него, заключалось в том, что он не предлагал лекарства. Я предполагаю, что в каком-то смысле он просил об этом, прибегая к фрейдистской, затем марксистской, а затем церковной терминологии. Лекарство, однако, заключалось именно в том, что он использовал эти термины, поскольку это просто разные диалекты, на которых можно говорить об одном и том же, а именно о любви. Лечит интонация, с которой разговаривают с больным. Этот поэт ходил по могиле мира, часто смертельным случаям, не как хирург, а как медсестра, и каждый пациент знает, что медсестры, а не разрезы, в конечном итоге ставят человека на ноги.Это голос медсестры, то есть любви, который слышится в заключительной речи Алонсо перед Фердинандом в «Море и зеркале»:

Но если вы не сможете сохранить свое королевство

И, как ваш отец до вас, приходите

Где мысль обвиняет и насмехается над чувством,

Верьте своей боли …

Ни врач, ни ангел, ни — в последнюю очередь — ваш возлюбленный или родственник не скажут это при момент вашего окончательного поражения: только медсестра или поэт, не только по опыту, но и по любви.

И я восхищался этой любовью. Я ничего не знал о жизни Одена: ни о его гомосексуальности, ни о его браке по расчету (для нее) с Эрикой Манн и т. Д. — ничего. Одна вещь, которую я чувствовал совершенно ясно, — это то, что эта любовь выйдет за пределы своего объекта. В моем сознании — а точнее, в моем воображении — это была любовь, расширенная или ускоренная языком, необходимостью ее выражения; а язык — это то, что я уже знал — имеет свою собственную динамику и склонен, особенно в поэзии, использовать свои самогенерирующие средства: метры и строфы, которые выводят поэта далеко за пределы его первоначального предназначения.И еще одна истина о любви в поэзии, которую можно почерпнуть из чтения, состоит в том, что чувства писателя неизбежно подчиняются линейному и неуклонному развитию искусства. Такого рода вещи обеспечивают в искусстве более высокую степень лиризма; в жизни эквивалент в изоляции. Хотя бы из-за его стилистической разносторонности, этот человек должен был познать необычайную степень отчаяния, о чем свидетельствуют многие из его самых восхитительных и завораживающих текстов. Ибо в искусстве легкость прикосновения чаще всего происходит от самой темноты ее отсутствия.

И все же это была любовь, увековеченная языком, не обращающая внимания — потому что языком был английский — гендер, которому способствовала глубочайшая агония, потому что в конце концов агония должна была быть сформулирована. В конце концов, язык самосознателен по определению и хочет уловить каждую новую ситуацию. Когда я смотрел на фотографию Ролли МакКенны, мне было приятно, что на лице не было ни невротического, ни какого-либо другого напряжения, что оно было бледным, обычным, не выражающим, а поглощающим то, что происходило перед его глазами.Я подумал, как было бы чудесно иметь такие черты лица, и попытался изобразить гримасу в зеркале. Я явно потерпел неудачу, но я знал, что проиграю, потому что такое лицо должно было быть единственным в своем роде. Не было необходимости подражать этому: он уже существовал в мире, и мир казался мне как-то более приемлемым, потому что это лицо было где-то там.

Странные они, лица поэтов. Теоретически внешность авторов не должна иметь значения для их читателей: чтение — это не нарциссическая деятельность, как и письмо, но в тот момент, когда человеку нравится достаточное количество стихов поэта, он начинает задаваться вопросом о внешности писателя.Это, по-видимому, связано с подозрением, что любить произведение искусства — значит признавать правду или степень ее выражения. Неуверенные по своей природе, мы хотим увидеть художника, которого отождествляем с его работами, чтобы в следующий раз узнать, как правда выглядит в действительности. Только античные авторы избегают этого пристального внимания, поэтому отчасти они считаются классиками, а их обобщенные мраморные детали, усеивающие ниши в библиотеках, находятся в прямой связи с абсолютным архетипическим значением их произведений . Но когда вы читаете

… 7o посетите

Могила друга, чтобы устроить уродливую сцену,

Чтобы посчитать любовь, из которой вырос,

Это нехорошо , но щебетать, как птица без слез,

Как будто никто конкретно не умирает

И сплетни никогда не были правдой, немыслимо . … начинаешь чувствовать, что за этими чертами стоит не светловолосый, брюнет, бледный, смуглый, морщинистый или гладколицый конкретный писатель, а сама жизнь; и , с которыми вы хотели бы встретиться; что бы вы хотели оказаться в человеческой близости.За этим желанием скрывается не тщеславие, а определенная физика человека, которая притягивает маленькую частицу к большому магниту, даже если вы можете в конечном итоге повторить собственное высказывание Одена: «Я знал трех великих поэтов, каждый из которых был сукиным сыном». Я: Кто? Он: «Йейтс, Фрост, Берт Брехт». (Что касается Брехта, он ошибся: Брехт не был великим поэтом.) с моим другом Карлом Проффером, профессором русской литературы в Мичиганском университете (который прилетел в Вену, чтобы встретить меня), перед летним домом Одена в небольшой деревне Кирхштеттен, объясняя его хозяину причины нашего существования там.Эта встреча почти не состоялась.

В северной Австрии есть три Кирхштеттена, и мы проехали все три и собирались повернуть назад, когда машина выехала на тихую узкую проселочную дорогу, и мы увидели деревянную стрелу с надписью «Audenstrasse». Раньше он назывался (если я точно помню) «Хинтерхольц», потому что за лесом переулок вёл на местное кладбище. Переименование, по-видимому, было связано не столько с готовностью жителей деревни избавиться от этого «memento mori», сколько с их уважением к великому поэту, живущему среди них.Поэт отнесся к ситуации со смесью гордости и смущения. Однако у него было более ясное отношение к местному священнику, которого звали Шикельгрубер: Оден не мог устоять перед удовольствием называть его «отец Шикльгрубер».

Все, что я узнаю позже. Тем временем Карл Проффер пытался объяснить причины нашего пребывания здесь коренастому, сильно вспотевшему мужчине в красной рубашке и широких подтяжках, с пиджаком на руке и стопкой книг под ним. Мужчина только что приехал поездом из Вены и, взобравшись на холм, задыхался и не располагал к разговору.Мы уже собирались сдаться, когда он внезапно понял, о чем говорил Карл Проффер, и закричал: «Невозможно!» и пригласил нас в дом. Это был Уистан Оден, и прошло меньше двух лет до его смерти.

Позвольте мне попытаться прояснить, как все это произошло. Еще в 1969 году Джордж Л. Клайн, профессор философии в Брин-Мор, посетил меня в Ленинграде. Профессор Клайн переводил мои стихи на английский язык для издания Penguin и, когда мы просматривали содержание будущей книги, он спросил меня, кого я в идеале предпочел бы написать вступление.Я предложил Одена — потому что Англия и Оден тогда были для меня синонимами. Но тогда вся перспектива публикации моей книги в Англии была совершенно нереальной. Единственное, что придавало подобие реальности этой затее, была ее явная незаконность по советским законам.

Все-таки дело пошло. Одену дали рукопись для прочтения, и она ему настолько понравилась, что он написал введение. Итак, когда я приехал в Вену, я нес с собой адрес Одена в Кирхштеттене. Оглядываясь назад и думая о разговорах, которые мы вели в течение последующих трех недель в Австрии, а затем в Лондоне, я слышу больше его голоса, чем свой, хотя, должен сказать, я довольно подробно расспрашивал его на тему

современной поэзии, особенно о самих поэтах.Тем не менее, это было вполне понятно, потому что единственная английская фраза, в которой я знал, что не ошибаюсь, была «Мистер Оден, что вы думаете о …» — и имя должно было следовать.

Возможно, это было так же хорошо, потому что что я мог сказать ему, что он еще не знал того или другого? Я мог бы, конечно, рассказать ему, как перевел несколько его стихов на русский язык и отнес их в журнал в Москве; но в 1968 году Советы вторглись в Чехословакию, и однажды ночью Би-би-си передала его «Огр делает то, что могут огры»…. «и это был конец этого предприятия. (История, возможно, понравилась бы ему, но я все равно не очень высокого мнения об этих переводах.) Что я никогда не читал успешный перевод его работать на любом языке, о котором я имел какое-то представление? Он сам это знал, возможно, слишком хорошо. Что я был вне себя от радости, узнав однажды о его преданности кьеркегоровской триаде, которая для многих из нас тоже была ключом к человеческому виду? Но я боялся, что не смогу это сформулировать

Лучше было послушать.Поскольку я был русским, он говорил о русских писателях. «Я бы не хотел жить с Достоевским под одной крышей», — заявлял он. Или: «Лучший русский писатель — Чехов» — «Почему?» «Он единственный из ваших людей, у кого есть здравый смысл». Или он спрашивал о том, что, казалось, больше всего его озадачило о моей родине: «Мне сказали, что русские всегда крадут дворники у припаркованных машин. Почему?» Но мой ответ — потому что запчастей не было — его не удовлетворил: он явно имел в виду более непонятную причину, и, прочитав его, я чуть не стал сам видеть одну.Потом он предложил перевести несколько моих стихов. Это меня сильно потрясло. Кого я должен был переводить Оденом? Я знал, что благодаря его переводам некоторые из моих соотечественников получили больше, чем того заслуживали их реплики; но почему-то я не мог позволить себе мысли о том, что ему работает на меня. Итак, я сказал: «Мистер Оден, что вы думаете о … Роберте Лоуэлле?» «Я не люблю мужчин, — последовал ответ, — которые оставляют после себя дымящийся след плачущих женщин».

В те недели в Австрии он заботился о моих делах с усердием хорошей наседки.Во-первых, мне необъяснимо стали приходить телеграммы и другая почта «через В. Х. Одена». Затем он написал в Академию американских поэтов с просьбой оказать мне финансовую поддержку. Так я получил свои первые американские деньги — 1000 долларов, если быть точным, — и их хватило мне до моей первой зарплаты в Мичиганском университете. Он рекомендовал меня своему агенту, наставлял меня, с кем встречаться и кого избегать, знакомил с друзьями, оградил меня от журналистов и с сожалением говорил о том, что отказался от своей квартиры на улице Св.Mark’s Place — как будто я собирался поселиться в его Нью-Йорке. «Это было бы для тебя хорошо. Хотя бы потому, что поблизости есть армянская церковь, а месса лучше, когда ты не понимаешь слов. Ты ведь не знаешь армянского?» Я этого не сделал.

Затем из Лондона пришло — через В. Х. Оден — приглашение для меня принять участие в Poetry International в Королевском зале Королевы Елизаветы, и мы забронировали тот же рейс на British European Airways. В этот момент у меня появилась возможность отплатить ему натурой.Так получилось, что во время моего пребывания в Вене меня подружила семья Разумовских (потомки графа Разумовского из квартетов Бетховена). Одна из членов этой семьи, Ольга Разумовская, работала тогда в Austrian Airlines. Узнав о том, что В. Х. Оден и я летим одним и тем же рейсом в Лондон, она позвонила в BEA и предложила оказать этим двум пассажирам королевский прием. Что мы действительно получили. Оден был доволен, а я горд.

Несколько раз за это время он уговаривал меня называть его христианским именем.Естественно, я сопротивлялся — и не только из-за того, что я чувствовал к нему как к поэту, но и из-за разницы в нашем возрасте: русские ужасно внимательны к таким вещам. В конце концов в Лондоне он сказал: «Это не годится. Либо вы собираетесь называть меня Вистен, либо мне придется обращаться к вам как г-н Бродский». Эта перспектива казалась мне настолько гротескной, что я сдался. «Да, Уистан, — сказал я. «Все, что скажешь, Вистан». После мы пошли на чтение. Он оперся на кафедру и добрых полчаса наполнил комнату строками, которые знал наизусть.Если мне когда-либо хотелось, чтобы время остановилось, то это было в той большой темной комнате на южном берегу Темзы. К сожалению, этого не произошло. Хотя год спустя, за три месяца до его смерти в австрийском отеле, мы снова вместе читали. В той же комнате.

К тому времени ему было почти шестьдесят шесть. «У меня было , чтобы переехать в Оксфорд. У меня хорошее здоровье, но мне нужен кто-то, кто позаботится обо мне». Насколько я мог видеть, навещая его там в январе 1973 года, за ним ухаживали только четыре стены коттеджа XVI века, подаренные ему колледжем, и горничная.В столовой сотрудники факультета оттолкнули его от столовой. Я предположил, что это были обычные английские школьные манеры, мальчики остаются мальчиками. Однако, глядя на них, я не мог не вспомнить еще одно из тех ослепляющих приближений Уистана: «банальность песка».

Это дурачество было просто вариацией на тему общества, не имеющего никаких обязательств перед поэтом, особенно перед старым поэтом. То есть общество будет слушать политика сопоставимого возраста или даже старше, но не поэта.На то есть множество причин, от антропологических до подхалимских. Но вывод очевиден и неизбежен: общество не имеет права жаловаться, если политик делает это. Ибо, как однажды выразился Оден в своем «Рембо»,

Но в этом ребенке ложь ритора

Взрыв, как трубка: холод сделал поэта.

Если ложь так взрывается в «том ребенке», что с ней происходит в старике, который острее чувствует холод? Как бы самонадеянно это ни звучало со стороны иностранца, трагическое достижение Одена как поэта состояло именно в том, что он обезвожил свой стих от любого вида обмана, будь то риторический или бардский.Подобные вещи отчуждают не только от преподавателей, но и от товарищей в этой области, потому что в каждом из нас сидит этот красный прыщавый юноша, жаждущий бессвязного возвышения.

Обращаясь к критику, этот апофеоз прыщей расценил бы отсутствие возвышения как вялость, неряшливость, болтовню, разложение. Ему и в голову не могло прийти, что стареющий поэт имеет право писать хуже — если он действительно это делает, — что нет ничего менее приятного, чем неподходящая старость «открытия любви» и трансплантации обезьяньих желез.Между шумным и мудрым общественность всегда будет выбирать первое (и не потому, что такой выбор отражает его демографический состав или из-за собственной «романтической» привычки поэтов умирать молодыми, а из-за врожденного нежелания вида думать о старости. , не говоря уже о его последствиях). Печально то, что это цепляние за незрелость само по себе далеко не навсегда. Ах, если бы это было! Тогда все можно было объяснить страхом этого вида перед смертью. Тогда все эти «Избранные стихотворения» стольких поэтов были бы такими же безобидными, как жители Кирхштеттена, переименовывающие свое «Хинтерхольц».«Если бы это был только страх смерти, читатели и особенно благодарные критики должны были бы покончить с собой безостановочно, следуя примеру своих любимых молодых авторов. Но этого не происходит.

Настоящая история цепляния нашего вида к незрелости гораздо печальнее. Это связано не с нежеланием человека знать о смерти, а с его нежеланием слышать о жизни. И все же невинность — это последнее, что можно выдержать естественным путем. Вот почему поэты — особенно те, кто просуществовал долго — должны быть прочитаны целиком, а не отдельными фрагментами.Начало имеет смысл только постольку, поскольку есть конец. Ведь в отличие от писателей-беллетристов, поэты рассказывают нам всю историю: не только с точки зрения своего фактического опыта и чувств, но — и это наиболее важно для нас — с точки зрения самого языка, с точки зрения слов, которые они в конечном итоге выбирают.

У стареющего человека, если он все еще держит ручку, есть выбор: писать мемуары или вести дневник. По сути своего дела поэты ведут дневник. Часто против своей воли они самым честным образом отслеживают, что происходит (а) с их душами, будь то расширение души или — чаще — ее уменьшение, и (б) со своим чувством языка, поскольку они первые, для кого слова становятся скомпрометированными или обесцениваются.Нравится нам это или нет, но мы здесь для того, чтобы узнать не только о том, что время делает с человеком, но и что язык делает со временем. А поэты, не будем забывать, это те, «кем он [язык] живет». Именно этот закон учит поэта большей правдивости, чем любое вероучение.

Вот почему можно многое сделать на W.H. Auden. Не только потому, что он умер вдвое старше Христа, или из-за «принципа повторения» Кьеркегора. Он просто служил бесконечности, большей, чем мы обычно думаем, и свидетельствует о ее доступности; более того, он сделал его гостеприимным.По меньшей мере, каждый человек должен знать хотя бы одного поэта от корки до корки: если не как проводник по миру, то как критерий языка. У. Х. Оден преуспел бы по обоим пунктам, хотя бы из-за их сходства с адом и лимбо.

Он был великим поэтом (единственное, что неправильно в этом предложении, — это его напряженность, поскольку природа языка неизменно переносит достижения человека в настоящее время), и я считаю, что мне очень повезло, что я встретил его.Но если бы я его совсем не встретил, его работа все равно была бы реальностью. Надо быть благодарным судьбе за то, что он оказался в этой реальности, за расточительство этих даров, тем более бесценных, что они не были предназначены ни для кого конкретно. Можно назвать это щедростью духа, но духу нужен человек, чтобы преломиться через него. Не человек становится священным из-за этого преломления: это дух становится человечным и понятным. Этого — и того факта, что люди конечны — достаточно, чтобы поклоняться этому поэту.

СТРАСТЬ ПОЭТОВ

Какими бы ни были причины, по которым он пересек Атлантику и стал американцем, в результате он объединил обе английские идиомы и стал — перефразируя одну из своих собственных строк — нашим трансатлантическим Горацием. Так или иначе, все его путешествия — через

земель, пещеры души, доктрины, вероучения — служили не столько для улучшения его аргументов, сколько для расширения его дикции. Если поэзия когда-либо была для него делом амбиций, он прожил достаточно долго, чтобы она стала просто средством существования.Отсюда его автономия, здравомыслие, уравновешенность, ирония, отстраненность — короче говоря, мудрость. Как бы то ни было, его чтение — один из немногих (если не единственный) способов почувствовать себя достойным. Интересно, однако, было ли это его целью.

Последний раз я видел его в июле 1973 года за ужином у Стивена Спендера в Лондоне. Уистан сидел за столом с сигаретой в правой руке и кубком в левой и рассуждал на тему холодного лосося. Поскольку стул был слишком низким, хозяйка дома положила под него два взлохмаченных тома OED.Тогда я подумал, что вижу единственного человека, имеющего право использовать эти тома в качестве своего места. квартал

---

«Вступление» Пабло Бродского | Латиноамериканская литература сегодня

Хуан Эмар со своей второй женой Габриэлой Риваденейрой, которую он назвал «Пибеса».

Хуан Эмар был псевдонимом чилийского писателя Альваро Яньеса Бьянки (1893-1964). Сын Элиодоро Яньеса Понсе де Леона — выдающегося юриста и политика конца 19 годов и начала 20 ^годов века — и Розалии Бьянки Таппер, он жил как в Сантьяго, так и в Париже, где стал вовлеченным в европейский авангард. гардные движения.Он был близким другом поэта Висенте Уидобро и регулярно собирался с ведущими фигурами дадаистов и сюрреалистов в кафе Монпарнаса в период с 1923 по 1927 год — опыт, который он описал на страницах чилийской газеты La Nación .

Псевдоним

Эмара произошел от французского J’en ai marre , «я сыт по горло», — фраза, которая превратилась в Жана Эмара, а затем и в Хуана Эмара. Он опубликовал свои статьи о современном искусстве в La Nación под первым названием, но использовал последнее в своих книгах Ayer , Una año и Miltín 1934 (все опубликованы в 1935 году), а также Diez (1937).Эти работы практически не встретили критики, и Эмар был вынужден хранить сотни копий в своем доме в Ла-Маркизе (Атакама, Чили), где он в то время жил со своей семьей. Там он окончательно разорвал связи с литературными кругами, отказался от любой возможности публикации и взял на себя обязательство написать свой magnum opus: Umbral , который не был опубликован в полном виде до 1996 года, более чем через три десятилетия после его смерти. Эта работа была наиболее полным воплощением литературного начинания, которое Эмар всегда мечтал для себя.Биография, автобиография или, возможно, роман, этот многогранный 4134-страничный текст уникален тем, как он искажает линейный и логический дискурс в поисках новых, нетрадиционных путей восприятия. Как цитируется в этих эссе, Педро Ластра отмечает, что этот обширный головокружительный роман «можно пройти во многих направлениях» и что его «можно обозначить любым количеством различных способов: роман, антиновелла, автобиография, хроника реальных и вымышленных эпох и пространств». , литературная и художественная критика, драматическая пародия, ликующая фантазия, живая история, сказка о гротеске или колоссальном, философское размышление, эзотерическая медитация и любое количество других параллельных или дополнительных характеристик.Различные «получатели» текста (Гуни Пирке, Марул Карампанге, Томба и Коломба и другие) побудили критиков и ученых рассматривать произведение как нечто вроде бесконечного письма.

В своем прологе ко второму изданию сборника рассказов Эмара Diez (1971) чилийский поэт Пабло Неруда написал: «Мой товарищ Хуан Эмар теперь получит то, на что мы здесь не скупердяй: посмертное уважение». Прогноз Неруды оказался верным: не сумев понять новую парадигму повествования, которую предлагал Эмар, критики и ученые того времени игнорировали работы Эмара, и, следовательно, его книги читали лишь несколько близких друзей и знакомых.Немногим более двадцати лет назад его творчество было возрождено и переоценено — шестьдесят лет после того, как оно было написано, и тридцать лет после смерти автора. За последние несколько лет многочисленные чилийские и латиноамериканские дома переиздали работы, опубликованные при жизни Эмара; тексты, которые не были опубликованы на момент его смерти, в том числе Cavilaciones , Amor и Regreso , также были напечатаны чилийскими издателями. Это, в свою очередь, вызвало растущий интерес к работе Эмара даже за пределами первоначальных географических и языковых границ этой работы: несколько его книг были переведены на португальский, французский и итальянский языки, а некоторые из «Notas de Arte», которые он изначально написал. для La Nación переведены на английский язык.

Цель этого досье — представить как можно более широкий обзор жизни и деятельности Хуана Эмара. Эссе Патрисио Лизамы предлагает один подход к идеям и движущим силам, лежащим в основе его радикального письма, включая разделение эго, поиск единства и мир отношений, частью которого мы все являемся, с учетом определенности и неопределенности новой научной парадигмы. который еще возводился в первой половине 20-го, ^-го, -го века. Эссе Карлоса Пинья направлено на расшифровку некоторых кодов Umbral , включая его возможную интертекстуальность с В поисках утраченного времени Пруста, картой-океаном, которую автор определяет как «монументальную, вымышленную биографическую запись.«Это, — утверждает он, — работа, которая объединяет« ранее существовавшие, фрагментарные и несходные элементы, взятые из различных и прерывистых источников, пространств и времен », которые Эмар« группирует и раскрывает явно произвольным и одновременным образом, показывая асимметричные контрасты так, что даже в этом случае, в более общей перспективе, они приобретают разнородные черты, которые создают нечто большее, чем просто сумма и непрерывность его частей ».

Заключительное произведение исследует связи между обстоятельствами жизни Эмара и его рассказом «Пибеса» из сборника Diez .Эмар написал эту историю в начале 1930-х годов, в то время, когда он испытывал ряд трудностей, включая разлуку со своей первой женой (которая, как и его двоюродная сестра), Герминией «Мина» Яньес, и когда он влюбился в юная Габриэла Риваденейра, которая станет его второй женой. В финансовом отношении его семья вынуждена была справиться с издержками принудительного изгнания; обременительные расходы, понесенные отцом Эмара, Элиодоро Яньесом; потеря активов, особенно газеты La Nación ; и мировой финансовый кризис, последовавший за крахом Уолл-стрит в 1929 году.Внимательное чтение «Пибеса» проливает свет на влияние этих обстоятельств на историю.

Мы надеемся, что это досье предложит читателям, говорящим на испанском и английском языках, всесторонний взгляд на работы Эмара и его постоянные экзистенциальные проблемы, и что эти эссе побудят их больше узнать об этом чилийском авторе, чьи работы далее будет прочитано в 21 ^st .

Пабло Бродский

Перевод Кевина Джерри Данна

biography Archives — Baskerville PublishersBaskerville PublishersИскусство, гуманитарные науки и литературная фантастика

Эта биография рассказывает историю одного из самых одаренных певцов 20-го века, Марио Ланца.Этому великому исполнителю было суждено стать оперной суперзвездой, но его участие в Голливуде и последовавшие за этим слава и массовое лести привели его к тому, что он стал все более неуверенным в себе и испытывал чувство вины за то, что он проституировал свой талант в коммерческих целях. После стремительного взлета к славе Ланца в итоге заболел и фактически стал алкоголиком, и из-за некомпетентности врача его жизнь в возрасте 38 лет трагически оборвалась в римской клинике.

Окончательная биография Марио Ланцы

Книга является результатом изучения Марио Ланцы, проведенного в течение всей его жизни, а также исследований, проводимых в США и Европе в течение тридцати лет.В это время были взяты интервью у большинства важных партнеров Ланзы, коллег-художников и деятелей кино и музыки. Не нанося ударов — но избегая сенсационных аспектов предыдущих биографий Ланцы — книга исследует и развенчивает ложные мифы, возникшие в течение короткой, но бурной карьеры Марио Ланцы и сохранившиеся до наших дней. Это единственная точная и полная биография Ланзы, написанная на сегодняшний день, и поэтому она будет интересна не только его поклонникам, но, прежде всего, всем, кто желает прочитать правдивый рассказ о жизни певца.

Марио Ланца: Американская трагедия (2-е издание)

Марио Ланца: Американская трагедия — седьмое издание из серии «Великие голоса» Баскервилля, в которой рассказывается о жизни и творчестве самых выдающихся оперных певцов.

293 страницы + дискография + 125 страниц фотографий

Включает эксклюзивный музыкальный компакт-диск с записями живых выступлений и других раритетов с 1945 по 1958 год

Признание критиков за Марио Ланца: американская трагедия

«Чезари остро рассказывает трагическую историю прекрасным голосом… пишет с большой любовью и включает компакт-диск с избранными выступлениями, более 250 фотографий и полные списки записей, фильмов и других выступлений Ланзы.”- Список книг ALA, январь 2004 г.

Предисловие Пласидо Доминго

Любая книга, проливающая свет на феномен по имени Марио Ланца, очень важна. Я сознательно называю Марио Ланца феноменом, потому что его место в истории музыки всегда было спорным. Давайте проигнорируем типичную голливудскую шумиху, которую навязывали любому звездному исполнителю при старой студийной системе. То, что осталось по сей день в качестве сущности его личности, на мой взгляд, является одним из поистине великих естественных теноровых голосов прошлого века — голосом красоты, страсти и силы! Голос был передан миллионам людей во всем мире, и я осмелюсь сказать, что его фильмы больше привлекали широкую публику к оперному пению, чем голос почти любого другого исполнителя до его времени.Конечно, кинематографическая среда была главным фактором в этом достижении, потому что фильм достигает многих миллионов. НО, и я пишу это «но» заглавными буквами, это не гарантия того, что публика будет заворожена, потому что есть исполнители фильмов, которых публика просто игнорирует. В голосе Lanza было что-то внутреннее, что даже по сей день — при просмотре старых фильмов или при повторном просмотре старых записей — захватывает с поразительной силой.

Многие люди в мире классической музыки отказывались признавать его и фактически принижали не только его влияние на публику, но и его голос, данный им Богом.Когда я пишу это, передо мной находится «Словарь музыки и музыкантов» Гроув, издание 1980 года. Под именем «Ланца» есть пять работ: Франческо Джузеппе Ланца, композитор и учитель пения, живший с 1750 по 1812 год, и трое его сыновей, композиторы и учителя; пятая — Альсидес Ланца, аргентинский композитор, дирижер и пианист, родившийся в 1928 году. Это всего лишь один пример того, как его увольняют музыковедческое братство. Несколько лет назад у меня брали интервью в телевизионной программе, посвященной Ланце.После этого я получил письма от ряда благонамеренных музыковедов, которые обвиняли меня в том, что я «защищаю Марио Ланца». Чего эти люди не признавали или не хотели признавать, так это того, что я ссылался не на его личную жизнь, его поведение или его проблемы, а исключительно на его голос — голос, который, кстати, не только оказал влияние. на меня, но также и на многих моих коллег-теноров, таких как Лучано Паваротти и Хосе Каррерас.

Почему возник этот антагонизм? Было ли это потому, что некоторые люди считали, что успех пришел к нему слишком легко — что он не «пострадал» за свое искусство — или это была зависть к тому, что кто-то, не очень искушенный с академической точки зрения, мог стать таким эффективным «пестрым человеком». волынщик »за то, что привел непосвященных к очарованию оперного голоса?

Как это часто бывает со временем, отношение меняется.Тот факт, что мы по-прежнему интересуемся его фильмами и записями и что эта книга написана, доказывает, что личность Марио Ланцы выдержала испытание временем и что его голос по сей день остается силой природы.

Похвала Марио Ланца

«Твой голос слышен только раз в сто лет». — Сергей Кусевицкий

«У вас самое лучшее горло, которое когда-либо слышали в молодом человеке». — Тито Шипа

«У Марио Ланцы есть величайший певческий инструмент, который когда-либо дарили человеку.»- Джордж Лондон

«Марио мог бы петь в любом оперном театре мира, и его карьера могла бы стать сенсационной». — Дороти Кирстен

«Не думаю, что он понимал, насколько он хорош». — Джузеппе Ди Стефано

«У него было все, что нужно — голос, темперамент, отличная дикция». — Лисия Альбанезе

«У Ланцы самый прекрасный естественный теноровый голос, который я когда-либо слышал». — Рената Тебальди

«Через пятьдесят лет люди узнают в Ланце великого художника.»- Лоуренс Тиббетт (в 1950 г.)

«Его голос феноменален». — Хелен Траубель

«Пение Марио Ланцы было одновременно убедительным и полным души». — Франко Корелли

«Он преемник Карузо». — Мария Каллас

«У него был голос огромного драматического воздействия». — Пласидо Доминго

«Его великолепный голос обогатил нашу жизнь и познакомил нас с широким спектром классической и популярной музыки.”- Хосе Каррерас

«У него был фантастический голос — не просто замечательный — фантастический голос». — Лучано Паваротти

«Нас обоих удивил размер голоса — нас также впечатлила врожденная музыкальность Ланцы. Несомненно, он мог бы сделать выдающуюся оперную карьеру ». — Ричард Бониндж и Джоан Сазерленд

Об авторе: Армандо Чезари

Армандо Чезари родился в Венеции, Италия. После переезда в Австралию и завершения учебы в старших классах г-н.Чезари изучал классическое пение и озвучивание и впоследствии пел на нескольких концертах в Австралии.

Г-н Чезари на протяжении всей жизни изучал карьеру Марио Ланца и считается ведущим авторитетом в области певца. Он участвовал в ряде радио- и телевизионных программ и написал статьи о Ланце, а также о различных оперных певцах.

Ошибка страницы не найдена, Audible.com

• Evvie Drake: стартовала более

• Роман
• К: Линда Холмс
• Рассказывает: Джулия Уилан, Линда Холмс
• Продолжительность: 9 часов 6 минут
• Несокращенный

В сонном приморском городке в штате Мэн недавно овдовевшая Эвелет «Эвви» Дрейк редко покидает свой большой, мучительно пустой дом почти через год после гибели ее мужа в автокатастрофе.Все в городе, даже ее лучший друг Энди, думают, что горе держит ее взаперти, а Эвви не поправляет их. Тем временем в Нью-Йорке Дин Тенни, бывший питчер Высшей лиги и лучший друг детства Энди, борется с тем, что несчастные спортсмены, живущие в своих худших кошмарах, называют «ура»: он больше не может бросать прямо, и, что еще хуже, он не может понять почему.

• 3 из 5 звезд

• Что-то заставляло меня слушать….

• К Каролина Девушка на 10-12-19

.