Чуковский о маршаке – — —

КОРНЕЙ ЧУКОВСКИЙ VS. САМУИЛ МАРШАК: ygashae_zvezdu — LiveJournal

3 ноября родился Самуил Яковлевич Маршак (1887-1964). В популярности как детский поэт он уступает, пожалуй, только Корнею Чуковскому. 

Маршак и Чуковский воспринимаются именно как парочка, человеческая рифма типа Ильф – Петров. Хотя отношения обоих связывали ревностные, амбициозные.

В Петрограде 1922 года создателям детской советской поэзии пришлось начинать с нуля.

До революции Чуковский был злобным критиком современного литературного процесса, фельетонистом, газетной акулой. После 1917 года об этом пришлось забыть.

Маршак же шел по пути сионизма, главным его достижением оказался лирический цикл «Палестина». Во время Гражданской войны Маршак оказался на Юге, где, по крайней мере, на газетных страницах примкнул к белым. Автор антибольшевистских стихов в Петрограде 1922 года вряд ли чувствовал себя комфортно.

В Питер Маршак привез детские пьесы, написанные в соавторстве с Черубиной де Габриак и балладу о пожаре, сочиненную в духе любимых им шотландцев. Чуковский сказал:

«Зачем баллады? Это не годится для маленьких детей. Детям нужен разностопный хорей (наиболее близкий им ритм). Причем детское стихотворение надо строить так, чтобы каждая строфа требовала нового рисунка, в каждой строфе должна быть новая образность»

Так Маршак получил один из самых важных уроков и мгновенно его усвоил. Уже через три дня на столе Чуковского лежал тот «Пожар», который мы хорошо знаем. 

Маршак открыто называл автора «Мухи Цокотухи» и  «Мойдодыра» учителем. Чуковский же, где только мог, пропагандировал его творчество.

Хотя сразу заметил такое качество Маршака, как человеческая нечистоплотность.

Вот, например, рассказ Чуковского о том, как появились знаменитые «Детки в клетке»:

«Была у меня секретарша Памбэ (Рыжкина). Она отыскала где-то английскую книжку о детенышах разных зверей в зоопарке. Рисунки были исполнены знаменитым английским анималистом (забыл его имя) (Сесиль Олдин, — прим. авт.) Памбэ перевела эту книжку, и я отнес ее работу Клячке в «Радугу». Клячко согласился издать эту книгу (главным образом из-за рисунков). Увидал книгу Памбэ Маршак. Ему очень понравились рисунки, и он написал к этим рисункам свой текст — так возникли «Детки в клетке», в первом издании которых воспроизведены рисунки по английской книге, принесенной в издательство Рыжкиной-Памбэ, уверенной, что эти рисунки будут воспроизведены с ее текстом».

Случай с Памбэ не единичный. 

В 1936 Чуковский заносит в дневник:

«Сейчас позвонил мне Маршак. Оказывается, он недаром похитил у меня в Москве две книжки Квитко — на полчаса. Он увез эти книжки в Крым и там перевел их — в том числе «тов. Ворошилова», хотя я просил его этого не делать, т. к. Фроман уже месяц сидит над этой работой — и для Фромана перевести это стихотворение — жизнь и смерть, а для Маршака — лишь лавр из тысячи. У меня от волнения до сих пор дрожат руки»

Чуковский Маршака оправдывал, ибо видел, что подручный материал Маршак использует не для купить брюки или скушать кусок тортика, а для Литературы. Когда Борис Житков попытался выступить против рвачества Маршака на съезде детских писателей, Чуковский уговорил его не делать этого.

«Помню, он читал мне эту речь за полчаса до Съезда, и я чуть не на коленях умолил его, чтобы он воздержался от этого выступления. Ибо «при всем при том» я не мог не видеть, что Маршак великолепный писатель, создающий бессмертные ценности, что иные его переводы (например, Nursery Rhymes) производят впечатление чуда, что он неутомимый работяга, и что у него есть право быть хищником. Когда я переводил сказки Киплинга «Just so stories», я хотел перевести и стихи, предваряющие каждую сказку.

Удалось мне перевести всего четыре строки:

Есть у меня четверка слуг

и т. д.

Эти строки я дал Маршаку, он пустил их в оборот под своей подписью, но не могу же я забыть, что все остальные строки он перевел сам и перевел их так, как мне никогда не удалось бы перевести. Он взял у Хармса «Жили в квартире 44»—и сделал из этого стихотворения шедевр».

Но Корней Иванович не был бы Корнеем Ивановичем, относись он к Маршаку с неизменной благостностью. Образ Чуковского как милого дедули сформировался за счет лирического героя сказок и мультов да мемуаристов, которые знали писателя в успокоенном возрасте 75+, а так это был человек психопатического склада. Сказать об этом в полную силу осмелился только Евгений Шварц в эссе «Белый волк».

Вот и насчет Маршака прорывалось.

НЕТ, НЕ ТАКИМ БЫЛ КОРНЕЙ ИВАНОВИЧ

Шварц вспоминал:

«Чуковский не любил Маршака, как и всех прочих. …Во время [Первого] съезда [писателей], узнав, что Маршак был на приеме, куда Чуковского не позвали, этот последний, построив фразу по любимому своему образцу, сказал: «Да, да, Самуил Яковлевич, я так был рад за вас, вы так этого добивались!» И это заявление все весело повторяли. А для Чуковского оно было попросту добродушно. Любопытный разговор имел Корней Иванович с Хармсом о «Мистере Твистере».

Встретивши Хармса в трамвае, Корней Иванович спросил: «Вы читали «Мистера Твистера?» – «Нет!» – ответил Хармс осторожно. «Прочтите! Это такое мастерство, при котором и таланта не надо! А есть такие куски, где ни мастерства, ни таланта – «сверху над вами индус, снизу под вами зулус» – и все-таки замечательно!» Так говорил он о Маршаке. Зло? Несомненно».

Во второй половине 1920-ых, пошел набег чиновников на сказочную детскую литературу. И если Маршак спокойно мог творить в реалистическом ключе, то у Чуковского просто выбивали из-под ног финансовую почву, запрещая переиздания «Мухи-Цокотухи» и «Крокодила». 

Кроме того, Маршак двинулся вверх по административной линии, взяв на себя руководство Ленинградской редакцией «Детгиза». Постепенно учитель оказался в зависимом положении от ученика.

Маршак защищал Чуковского перед чиновниками, как лев и все равно у Корнея Ивановича была пусть мимолетная, но обида, аккуратно фиксируемая в дневнике.

«…Вечером звонок от Маршака: «Я из-за вас в Москве 4 дня воевал, а вы даже зайти ко мне не хотите!» Как объяснить ему, что, если я пойду к нему, мне обеспечена бессонная ночь. Я пошел, он сияет — все его книги разрешены. Он отлично поплавал в Москве в чиновничьем море, умело обошел все скалы, и мели, и рифы — и вот вернулся триумфатором. А я, его отец и создатель, раздавлен. Мои книги еще не все рассматривались, но уже зарезаны «Путаница», «Свинки», «Чудо-дерево», «Туфелька» 

Благостные литературные отношения возможны, если писатели работают в разных жанрах, друг другу не мешая. Иначе конкуренция неизбежна, — иногда здоровая, иногда не очень. Поражаешься, какой мелочевкой занимались два титана детской литературы, деля территорию.

«20/I 34. Вчера утром мой друг Маршак стал собираться на какое-то важное заседание. — Куда? — Да так, ничего, ерунда… Оказалось, что через час должно состояться заседание комиссии Рабичева по детской книге и что моему другу ужасно не хочется, чтобы я там присутствовал… «Горького не будет, и вообще ничего интересного…» Из этих слов я понял, что Горький будет и что мне там быть необходимо. К великому его неудовольствию, я стал вместе с ним дожидаться машины Алексинского»

В 1937 детгизовскую редакцию Маршака разогнали, причем под арест едва не попала работающая там дочка Корнея Ивановича Лидия. Имя Маршака исчезает из дневника Чуковского на семь лет. Только в 1943 он вновь решается обратиться к старому другу.

Чуковский переживал очередную волну гонений. Запрещали антивоенную сказку «Одолеем Бармалея», не шедевр, прямо скажем, но и не ужас-ужас. 

Запись в дневнике от 2 июня 1943 года: 

«Маршак вновь открылся предо мною, как великий лицемер и лукавец. Дело идет не о том, чтобы расхвалить мою сказку, а о том, чтобы защитить ее от подлых интриг Детгиза. Но он стал «откровенно и дружески», «из любви ко мне» утверждать, что сказка вышла у меня неудачная, что лучше мне не печатать ее, и не подписал бумаги, которую подписали Толстой и Шолохов. Сказка действительно слабовата, но ведь речь шла о солидарности моего товарища со мною»

Старость, как и следовало ожидать, сгладила острые углы. Но окружающие по-прежнему травили байки о противостоянии кумиров детворы. Из уст в уста ходила эпиграмма Елизаветы Тараховской на Маршака:

Уезжая на вокзал,

Он Чуковского лобзал,

А приехав на вокзал,

«Ну и сволочь», — он сказал.

Вот какой рассеянный

С улицы Бассейной.

Да и сам Чуковский в преддверии юбилея Маршака в 1957 году недоверие литературной общественности фиксирует:

«Сегодня юбилей Маршака. Я должен выступить — так хотел Твардовский и так хочет Маршак. Вчера я почувствовал, что и Алянский и Конашевич уверены, будто я участвую в чествовании Маршака из тактических соображений, неискренне. Почему-то они не хотят поверить, что, несмотря на все колоссальные недостатки Маршака, я люблю его талант, люблю его любовь к поэзии, его юмор, то, что он сделал для детей — и совершенно отрешаюсь от тех каверз, кои он устраивал мне. Он насквозь литератор. Ничего другого, кроме литератора, в нем нет. Но ведь это же очень много».

Когда же Маршак умер, Чуковский проводил его верными словами, понимая, что стоять рядом на книжных полках долго, может быть, вечно.

«Вообще к сороковым—пятидесятым годам мое отношение к Маршаку круто изменилось. Все мелкое и пошлое отпало, и он встал предо мною в ореоле своего таланта и труженичества. Теперь, когда он приблизился к старости, он смягчился душою, и его трагическая болезнь вызвала во мне острую жалость. Мы одновременно отдыхали в Барвихе, я всегда с волнением и глубочайшим уважением входил в его номер, где на столе высились грудой книги, рукописи, газеты, где стоял густой папиросный дым, а на столе у постели возникли десятки склянок с лекарствами. Он сидел у стола, такой похудевший, такой беспомощный, почти утративший слух и зрение, сонный (так как из-за антибиотиков ночи он проводил без сна, ибо на него по ночам нападала чесотка, заставлявшая его до крови царапать свое тело ногтями), сидел одинокий, сиротливый и по-прежнему уверенно, красивым, круглым почерком исписывал страницы чудесными стихами, переводами, и я готов был плакать от горького восхищения силой его могучего духа».

ygashae-zvezdu.livejournal.com

ЧУКОВСКИЙ И МАРШАК. Маршак

ЧУКОВСКИЙ И МАРШАК

Эти два имени в сознании нескольких поколений читателей запечатлелись как что-то единое, воспринимаются как целое. Наблюдательный и остроумный Виктор Шкловский, хорошо знавший и Чуковского, и Маршака, сравнивал их с Томом Сойером и Геком Финном — эти непохожие мальчики не просто сошлись, но и подружились. Вот как написал о знакомстве с Чуковским семидесятилетний Маршак:

Я в первый раз тебя узнал,

Какой-то прочитав журнал,

На берегу столицы невской

Писал в то время Скабичевский,

Почтенный, скучный, с бородой.

И вдруг явился молодой,

Веселый, буйный, дерзкий критик,

Не прогрессивный паралитик,

Что душит грудою цитат,

Загромождающих трактат,

Не плоских истин проповедник,

А умный, острый собеседник,

Который, книгу разобрав,

Подчас бывает и неправ,

Зато высказывает мусли.

Что не засохли, не прокисли.

Лукавый, ласковый и злой,

Одних колол ты похвалой,

Другим готовил хлесткой бранью

Дорогу к новому изданью…

А вот как вспоминал Корней Иванович Чуковский о первой своей встрече с Маршаком: «…Меня сразу словно магнитом притянула к нему его увлеченность, я бы даже сказал, одержимость великой народной поэзией — русской, немецкой, ирландской, шотландской, еврейской, английской… Мудрено ли, что я после первых же встреч всей душой прилепился к Маршаку, и в ленинградские белые ночи — это было в самом начале двадцатых годов — мы стали часто бродить по пустынному городу, не замечая пути, и зачитывали друг друга стихами Шевченко, Некрасова, Роберта Браунинга, Киплинга, Китса и жалели остальное человечество, что оно спит и не знает, какая в мире существует красота». Сказки и легенды Редьярда Киплинга объединили в буквальном смысле этого слова Маршака и Чуковского. В 1923 году Корней Иванович решил издать книгу сказок Киплинга. Многие его сказки завершались стихотворением. В качестве переводчика этих стихов Чуковский пригласил Маршака. Разумеется, это было не первое знакомство Маршака с Киплингом. Но в переводах Маршака стихи Киплинга получили особое, «русское» звучание. Не случайно стихотворение «На далекой Амазонке» (им завершается сказка «Откуда взялись броненосцы») стало детской песней, которую поют уже более восьмидесяти лет.

На далекой Амазонке

Не бывал я никогда.

Только «Дон» и «Магдалина» —

Быстроходные суда, —

Только «Дон» и «Магдалина»

Ходят по морю туда…

Именно сказки и легенды Киплинга сдружили Чуковского и Маршака. Прав был английский писатель Честертон, сказав: «Сказка — это история, которую рассказывают в безумные времена единственному нормальному существу — ребенку. Легенда же — история, которую рассказывали человеку, когда он был еще в здравом рассудке».

В 1922 году Корней Иванович Чуковский попытался включить в библиотеку «Всемирной литературы» стихи Блейка в переводе Маршака. Против их публикации выступил Горький, посчитав их слишком мистическими.

«Самуил Яковлевич приходил ко мне и стучал в мою дверь, — писал Корней Чуковский, — я всегда узнавал его по этому стуку, отрывистому, нетерпеливому, четкому, беспощадно воинственному, словно он выстукивал два слога: Мар-шак. И в самом звуке этой фамилии, коротком и резком, как выстрел, я чувствовал что-то завоевательное, боевое:

— Мар-шак!

Был он тогда худощавый и нельзя сказать, чтобы слишком здоровый, но когда мы проходили по улицам, у меня было странное чувство, что, если бы сию минуту на него наскочил грузовик, грузовик разлетелся бы вдребезги, а Маршак как ни в чем не бывало продолжал бы свой стремительный путь — прямо, грудью вперед, напролом».

По-разному Чуковский и Маршак входили в зарождающуюся советскую детскую литературу, но именно они были ее зачинателями. Вот что писал литературовед Мирон Петровский: «Литературу для детей оба осмыслили не как „маленькую литературу“, а как основоположение, краеугольный камень, не подвластный времени и моде, фундамент, закладываемый в основание личности на самых ранних этапах ее формирования. Интересы и представления взрослых людей разбросаны по разным социальным, профессиональным, возрастным, политическим и прочим отсекам, но в детстве все пропитываются детской литературой, одними и теми же ее произведениями, которые в силу этого принимают на себя высокую функцию „главной книги“, общенационального мифа».

Путь Чуковского и Маршака в детскую литературу был нелегким, скорее — тернистым, трудным. В бессмертной «Чукоккале» есть такое стихотворение:

Расправившись с бело-зелеными,

Прогнав и забрав их в плен, —

Критическими фельетонами

Занялся Наркомвоен.

Палит из Кремля Московского

На тысячи верст кругом.

Недавно Корнея Чуковского

Убило одним ядром.

В начале 1925 года Корней Иванович Чуковский познакомил Маршака с Борисом Житковым, перебивавшимся случайными заработками. Во что вылилось это знакомство, мы сегодня знаем.

Любопытна запись Корнея Ивановича Чуковского, сделанная 8 апреля 1925 года в своих дневниках: «…Вчера в час дня у Сологуба: Калицкая, Бекетова, я. Ждем Маршака…

Пришел М[аршак] навеселе. Очень похожий на Пиквика…

Потом на улице я читал Маршаку свое „Федорино горе“. Он сделал целый ряд умных замечаний и посоветовал другое заглавие. Я сказал: не лучше „Самоварный бунт“? Он одобрил».

Обстоятельства сложились так, что у Маршака, в отличие от Чуковского, появилась возможность влиять на политику в области детской литературы — об этом мы подробно будем говорить ниже — но, забегая вперед, что-то расскажем сейчас. Против стихов для детей Корнея Ивановича Чуковского — в частности против «Тараканища» — выступали идеологические работники, отвечавшие за воспитание детей, среди них Надежда Константиновна Крупская и Семен Афанасьевич Венгеров — литературовед и библиограф, от которого во многом зависело издание книг для детей (позже в беседе с Чуковским Маршак скажет: «Когда нет Венгерова, воздух чище»), «Эта гадина, оказывается, внушил Крупской ту гнусненькую статью о „Крокодиле“… Сейчас он выступил с двумя доносами на Институт детского чтения и на журнал „Искусство в школе“. Институт провинился перед ним в том, что Покровская (руководитель вышеупомянутого института. — М. Г.) в одном своем отчете о детских книгах не написала ни разу слов „пролетарская революция“, а в другом — написала не „коммунистическая“, но „общественная“. Читая все это, задумываешься, что и как быстро сделала с людьми новая власть! Ведь совсем еще недавно, в 1918 году, в альманахе „Елка“, выходившем под редакцией М. Горького и К. Чуковского, Венгеров напечатал свое стихотворение „Мышата“, а в 1920 году выпустил несколько детских книг. Есть у Венгерова такие стихи:

Гули-гули-гуленьки,

Что ж вы это, братцы?

Разве можно, жулики,

Из-за зерен драться?

Воробей, воробей.

Голубей ты не бей —

Будет, будет каждому

По зернышку важному,

И водицы по глоточку, —

Слышишь, точно молоточки,

Булькая и тенькая,

Капают сосульки…

Со ступеньки на ступеньку

Скачут гули-гуленьки.

Трудно представить, что всего через несколько лет после написания таких искренних стихов для детей автор стал обыкновенным доносчиком советской системы, потребовавшим — ни мало ни много — закрытия института и прочил себя на место Покровской».

Как известно, Крупская не разделяла взглядов К. И. Чуковского на творчество Н. А. Некрасова — Некрасов уже был «назначен» революционным поэтом. К. И. Чуковский не рассматривал его творчество столь примитивно. В защиту Чуковского выступил Маршак — он пошел к Людмиле Рудольфовне Менжинской, проректору Академии коммунистического воспитания имени Крупской. Из дневников К. И. Чуковского (запись от 1 апреля 1928 года): «Она… предупредила (Маршака. — М. Г.): „Если Вы намерены говорить о Чук., не начинайте разговора, у меня уже составилось мнение“». Тогда Маршак пошел дальше — к самой Надежде Константиновне Крупской. «По поводу меня он сказал ей, что она не рассчитала голоса, что она хотела сказать это очень негромко, а вышло на всю Россию, — пишет Чуковский. — Она возразила, что „Крокодил“ есть пародия не на „Мцыри“, а на „Несчастных“ Некрасова (!), что я копаюсь в грязном белье Некрасова, доказываю, что у него было 9 жен. „Не стал бы Чук. 15 лет возиться с Некрасовым, если бы он его ненавидел…“ — сказал М[аршак]. „Почему же? Ведь вот мы не любим царского режима, а царские архивы изучаем уже 10 лет“, — резонно возразила она. „Параллель не совсем верная, — возразил М., — нельзя же из ненависти к Бетховену разыгрывать сонаты Бетховена“. Переходя к „Крокодилу“, М. стал доказывать, что тема этой поэмы — освобождение зверей от ига. „Знаем мы это освобождение, — сказала Кр. — Нет, насчет Чук. вы меня не убедили“, — прибавила она, но несомненно сам Маршак ей понравился.

Тотчас после его визита к ней со всех сторон забежали всевозможные прихвостни и, узнав, что она благоволит к Маршаку, стали относиться к нему с подобострастием».

Как пишет Корней Чуковский, его недруги были запуганы и письмом Горького, и протестом группы писателей, но более всего«…тем влиянием, которое приобрел у Крупской мой защитник Маршак, — и судьба моих книжек была решена». Разрешили печатать и «Тараканище», даже «Муху-цокотуху» (этот гимн мещанству), «Мойдодыра», как ни странно, под запретом оставалось «Чудо-дерево». Вот под каким предлогом: во многих семьях нет сапог, а Чуковский так легкомысленно разрешает столь сложный социальный вопрос. Сегодня это кажется смешным, но тогда… Вот запись из дневника Корнея Ивановича Чуковского, сделанная многими годами позже, 26 декабря 1958 года: «В 1921 году Л. М. Клячко (известный литератор и издатель. — М. Г.) задумал основать издательство… — Он пригласил меня… В то время после „Всемирной литературы“ я сильно голодал, семья была большая, и я охотно пошел в поденщики… Когда я привел к нему Маршака, тогда же, в самом начале 1922 г., он встретил его с восторгом, как долгожданного друга, издал томик его пьес и был очарован его даровитостью. Помню, как он декламирует:

На площади базарной,

На каланче пожарной,

упиваясь рифмами, ритмом, закрывая глаза от удовольствия. В качестве газетного репортера он никогда не читал никаких стихов. Первое знакомство с поэзией вообще у него состоялось тогда, когда он стал издателем детских стихов — до той поры он никаких стихотворений не знал. Весь 1922 и 1923 год мы работали у него с Маршаком необыкновенно дружественно, влияя друг на друга, — потом эта дружба замутилась из-за всяких злобных наговоров Бианки и отчасти Житкова, которые по непонятной причине невзлюбили С. Я., и я не то чтобы поддался их нашептываниям, но отошел от детской литературы и от всего, чем жил тогда М[арш]ак».

Отошел, но уйти совсем от детской литературы Корней Иванович, разумеется, не мог. В начале 1930 года Чуковский писал Маршаку: «Воображаю, как Вы устали. У меня тоже была проклятая зима. И как было бы чудесно нам обоим уехать куда-нибудь к горячему морю, взять Блейка и Уитмена и прочитать их под небом. У нас обоих то общее, что поэзия дает нам глубочайший — почти невозможный на земле — отдых и сразу обновляет всю нашу телесную ткань. Помните, как мы среди всяких „радужных“ дрязг вдруг брали Тютчева или Шевченко и до слез прояснялись оба. Ни с кем я так очистительно не читал стихов, как с Вами».

Бой за стихи К. И. Чуковского победитель Маршак закончил словами: «Я должен открыто сказать, что я не сочувствую запретительной деятельности вашей комиссии… Ваша обязанность — стоять на страже у ограды детской литературы». Не без влияния Маршака в Комиссию по детской литературе были введены Вересаев, Пастернак, Асеев.

В июле 1928 года в СССР вернулся Горький. В конце августа того же года он инкогнито приехал в Ленинград. Чуковский и Маршак пошли к нему в гостиницу «Европейская». К Горькому не допускали никого, но, услышав знакомые голоса, он велел пригласить их к себе.«…Нас позвали в соседний 7-й номер, где и был Горький, — вспоминал К. И. Чуковский. — Он вышел нам навстречу, в серой куртке, очень домашний, с рыжими отвислыми усами, поздоровался очень тепло (с Маршаком расцеловался, М. потом сказал, что он целует, как женщина, — прямо в губы), и мы вошли в 7-й номер. Там сидели 1) Стецкий (агитпроп), 2) толстый угрюмый ч[еловек] (как потом оказалось, шофер), 3) сын Горького Максим (лысоватый уже, стройный мужчина) и Горький, на диване. Сидели они за столом, на котором была закуска, водка, вино, — Горький ел много и пил — и завел разговор исключительно с нами, со мной и М. (главным образом с М., которого он не видел 22 года!!). (31 августа)».

О дружбе С. Маршака и К. Чуковского можно рассказывать бесконечно. Из дневников Корнея Чуковского (2 февраля 1929 года): «Мне легче. Температура 36,9. Маршак и Лебеденко прямо с поезда. М[аршак] пополнел, новая шапка, колеблется, принимать ли ему должность главы московско-ленинградской детской литературы, требует, чтобы согласились и Лебедева назначить таким же диктатором по художественной части; в чемодане у него Блейк (Горький обещал ему, что издаст). Забывая обо всех делах, он горячо говорит о „Songs of Innocence“ („Песни невинности“. — М. Г.), которые он перевел, — ушел с сжатыми кулаками, как в бой».

В тот же день Маршак читал Чуковскому свои новые рассказы об Ирландии, новые переводы из Блейка. Все, знавшие Маршака, отмечали, что диалог с ним был непрост, а порой он превращался в монолог Самуила Яковлевича. И снова из дневника К. И. Чуковского (11 февраля 1929 года): «Характерна нынешняя „манера говорить“ у Маршака. Он пришел ко мне… и стал говорить мне о своих печалях.

Я пробую вставить слово. Он кричит: „Не перебивайте!“ Как будто он читает стихи».

Между тем Чуковский и Маршак были, пожалуй, единственными, кого Горький привлек к работе с литературой для советских детей. Алексей Максимович понимал, что очень скоро вырастут совсем иные дети, совсем другие читатели, чем те, что были до 1917 года. Интересна запись из дневника Корнея Ивановича Чуковского от 21 августа 1932 года: «Бумага Горького — Маршака (вчера мне дали ее прочитать) о детской литературе робка — и об ошибочной литературной политике говорит вскользь. О сказке вообще не говорит полным голосом, а только о „развитии фантазии“».

В ту пору Горький хотел и даже был уверен, что центр детской литературы будет в Ленинграде. Он поручил Маршаку подготовить предложения о будущем статусе Детгиза, составить дальнейшие планы развития детской литературы. И все это Маршак делал при участии Корнея Ивановича Чуковского: «Вчера был у меня Маршак. Полон творческих сил. Пишет поэму о северных реках, статью о детской литературе, лелеет огромные планы, переделал опять „Мистера Твистера“. Изучил итальянский язык, восхищается Данте, рассказывает, что Горький в последней статье (О планах в детской л-ре) почти наполовину написал то письмо, к-рое он, М., написал Горькому». Противоречия между Маршаком и Чуковским возникали не раз. Вот запись от 24 января 1934 года: «Вчера утром мой друг Маршак стал собираться на какое-то важное заседание. — Куда? — Да так, ничего, ерунда… Оказалось, что через час должно состояться заседание комиссии Рабичева по детской книге и что моему другу ужасно не хочется, чтобы я там присутствовал… „Горького не будет, и вообще ничего интересного…“ Из этих слов я понял, что Горький будет и что мне там быть необходимо. К великому его неудовольствию, я стал вместе с ним дожидаться машины Алексинского. Алексинский опоздал <…> наконец прибыл А., и мы поехали».

На этом заседании Корней Иванович обратил внимание на молодую поэтессу, сидевшую напротив Горького рядом с Маршаком, с необычной фамилией Барто. «Она каждую минуту суетливо писала разным лицам записочки. В том числе и мне». На том заседании Маршак читал доклад, подготовленный ему Габбе, Задунайской, Любарской, Лидией Чуковской. Доклад, как отмечает Корней Иванович, великолепный, серьезный и художественный. «Горький слушал влюбленно… и только изредка поправлял слова: когда М. сказал „промозглая“, он сказал: „Маршак, такого слова нету, есть „промзглая“. Потом спросил среди чтения: „В какой губернии Боровичи?“ М. брякнул: в Псковской. (Я поправил: в Новгородской.) Сел в лужу Маршак с Дюма. „Я вообще замечал, что из тех юношей, которые в детстве любили Дюма, никогда ничего путного не выходит. Я вот, например, никогда его не ценил…“ — „Напрасно, — сказал Горький (любовно), — я Дюма в детстве очень любил… И сейчас люблю… Это изумительный мастер диалога… изумительный… Как это ни парадоксально — только и есть два таких мастера: Бальзак и Дюма“. М. замялся…“»

В 1936 году под эгидой ЦК ВЛКСМ была созвана Конференция детских писателей. На ней детально рассматривался вопрос о будущем детской литературы. С докладом на конференции выступил Самуил Яковлевич Маршак. Вот фрагменты его выступления: «Всего несколько лет тому назад стране нужны были только пятитысячные и десятитысячные тиражи детских книжек. Сейчас речь идет о стотысячных и даже миллионных тиражах. Отчего это произошло? Оттого ли, что наши книги стали в десять или во сто раз интереснее? Нет, это — результат всеобщей грамотности… Разговаривая с нашим читателем, детство которого протекает в тридцатых годах нашего столетия, мы имеем дело с человеком пятидесятых, шестидесятых, семидесятых годов! Мы должны дать этому человеку мировоззрение борца и строителя, дать ему высокую культуру».

И еще Маршак призвал уделять больше внимания литературе народов СССР, отметив при этом, что произведения таких талантливых писателей, как Лев Квитко, Наталья Забила, Мыкола Трублаини, до сих пор не переведены на русский язык. Между тем только переведенные на русский язык они найдут читателей разных национальностей в разных уголках Советского Союза. Выступление Маршака на этой конференции было полностью опубликовано в «Комсомольской правде» 22 января 1936 года, его цитировал в своем выступлении вождь молодежи, секретарь Центрального комитета комсомола Косарев.

«Он прелестно картавит, и прическа у него юношеская, — писал о нем Чуковский. — Нельзя не верить в искренность и правдивость каждого его слова. Каждый его жест, каждая его улыбка идет у него из души. Ничего фальшивого, казенного, банального он не выносит. Какое счастье, что детская л-ра наконец-то попала в его руки. И вообше в руки Комсомола. Сразу почувствовалось дуновение свежего ветра, словно дверь распахнули. Прежде она была в каком-то зловонном подвале, и ВЛКСМ вытащил ее оттуда на сквозняк.

Многие фальшивые репутации лопнут, но для всего творческого, подлинного здесь впервые будет прочный фундамент».

В том же 1936 году, в августе, Корней Иванович пишет Маршаку: «Дорогой Самуил Яковлевич.

Здесь, в Киеве, мы с Квиткой окончательно выбирали и рассматривали переводы его стихов на русский язык, чтобы составить из них книжку. И чуть-чуть призадумались над концом „Лошадки“. Общий тон превосходен, но есть две-три детали, которые мы решили просить Вас переделать, зная, что Вы сами любите многократно возвращаться к своим произведениям, чтобы снова и снова переработать их…» Но даже Маршаку не далась «Лошадка». В письме от 28 августа 1936 года он признается К. И. Чуковскому: «Но сколько я ни пытаюсь вернуться к „Лошадке“, оседлать ее вновь мне не удается».

По предложению Корнея Ивановича Маршак перевел шесть стихотворений Квитко, но работа эта явилась причиной конфликта между Чуковским и Маршаком. «Сейчас позвонил мне Маршак. Оказывается, он недаром похитил у меня в Москве две книжки Квитко — на полчаса, — пишет Чуковский. — Он увез эти книжки в Крым и там перевел их — в том числе „тов. Ворошилова“, хотя я просил его этого не делать, т. к. Фроман месяц сидит над этой работой — и для Фромана перевести это стихотворение — жизнь и смерть, а для Маршака — лишь лавр из тысячи». Этот случай, разумеется, омрачил, но тогда не изменил творческое содружество Маршака и Чуковского. Их дружба прервалась надолго, почти на пятнадцать лет, по другой причине. Было это в тяжелом для всех и конечно же для Чуковского 1943 году. «Мне опять, как и зимою 1941/1942 гг., приходится добывать себе пропитание ежедневными выступлениями перед детьми или взрослыми…» Так вот, в том году речь шла о публикации сказки Чуковского «Одолеем Бармалея». Николай Тихонов из Ташкента прислал телеграмму: «Печатанье сказки приостановлено. Примите меры». Решение с печатанием затягивалось. Ряд писателей, среди них — Алексей Толстой, Михаил Шолохов, поддержали Корнея Ивановича. От Шолохова Чуковский отправился к Маршаку и тут… произошло неожиданное! «Маршак вновь открылся предо мною, как великий лицемер и лукавец. Дело идет не о том, чтобы расхвалить мою сказку, а о том, чтобы защитить ее от подлых интриг Детгиза. Но он стал „откровенно и дружески“, „из любви ко мне“ утверждать, что сказка вышла у меня неудачная, что лучше мне не печатать ее, и не подписал бумаги… Сказка действительно слабовата, но ведь речь шла о солидарности моего товарища со мною». Но поссориться окончательно Чуковский и Маршак не могли — судьба детской литературы в значительной мере зависела от обоих.

В марте 1939 года за выдающиеся успехи и достижения в развитии советской художественной литературы Маршак был удостоен наивысшей по тем временам награды — ордена Ленина. В 1940 году Корней Иванович, поздравив Маршака с наградой («Вы вполне заслужили ее… страстным и мучительно-тяжелым трудом»), пишет прежде всего о делах в детской литературе: «Я знаю, как Вы сейчас утомлены, и все же не могу не напомнить Вам, что мы дали Сундукову (директору Учпедгиза. — М. Г.) обещание исправить несчастную „Родную речь“. Я познакомился с другими учебниками для первого класса. К моему удивлению, оказалось, что и Арифметика, и Букварь — превосходны, плоха только „Родная речь“. Больно будет, если и в следующем году школьники окажутся вынуждены пользоваться этой бездарной халтурой. Я мог бы исправить „Родную речь“ в несколько дней — и потом прислать ее Вам для дополнительной правки, но Сундуков, как мне кажется, вовсе не желает нашей помощи. По крайней мере я вынес такое впечатление из недавнего разговора с ним (по другому поводу). Что же нам делать? Не поговорить ли с Потемкиным (в то время — народный комиссар просвещения. — М. Г.)?»

В годы войны Корней Иванович Чуковский оказался в эвакуации в Ташкенте. В декабре 1941 года он пишет Маршаку: «Здесь я живу хорошо, хотя и бедствую, ибо никаких денег у меня нет. Приходится зарабатывать тяжелым трудом: лекциями, выступлениями. Но хорошо хоть то, что лекции мои собирают народ и что у меня есть еще силы читать их. Я бросил все мое имущество на произвол судьбы, т. к. уехал внезапно. Не знаю, дошло ли до Вас мое письмо, где я благодарил Вас и Софью Михайловну за дружеское отношение к Лиде. Без Вашей помощи Лида не доехала бы до Ташкента — этого я никогда не забуду». В этом же письме Корней Иванович Чуковский с восторгом отзывается о переводах Маршака, к которым он вернулся в Ташкенте, готовясь к лекциям в институте: «Рядом с Вами другие переводчики — почти все — косноязычные заики». Фраза эта вырвалась у Корнея Ивановича Чуковского не случайно. В письме от 15 ноября 1954 года он писал Маршаку: «Виртуозность Вашего стиха такова, что рядом с Вами большинство переводчиков (не только Шенгели) кажутся мне бракоделами».

После длительного перерыва, омраченного «Бармалеем», дружба Чуковского с Маршаком возобновилась лишь во второй половине 1950-х годов. Маршак из-за болезни не смог присутствовать на юбилейном вечере Корнея Ивановича, но на нем было зачитано известное «Послание семидесятипятилетнему К. И. Чуковскому от семидесятилетнего С. Маршака». Вскоре Корней Иванович написал Маршаку ответ:

«Дорогой Самуил Яковлевич.

Как весело мне писать это слово. Потому что — нужно же высказать вслух — между нами долго была какая-то стена, какая-то недоговоренность, какая-то полулюбовь. Анализировать это чувство — не стоит, вникать в его причины скучновато; думаю, что это зависело не от нас, а от обстоятельств и добрых людей. Я, Вы знаете, никогда не переставал восхищаться Вашим литературным подвигом, той многообразной красотой, которую Вы вносили и вносите в мир, очень гордился тем, что когда-то — в первый год нашего сближения — мне посчастливилось угадать Ваш чудесный талант, созданный для огромной литературной судьбы (вообще то время вспоминается как поэтическое и самозабвенное единение двух влюбленных в поэзию энтузиастов) — и зачем было нам угашать эти первоначальные чувства? От всей души протягиваю Вам свою 75-летнюю руку — и не нахожу в себе ничего, кроме самого светлого чувства к своему старинному другу».

Немногие отважились выступить в защиту Иосифа Бродского. Среди этих немногих Маршак и Чуковский. Именно они отправили в суд телеграмму: «Иосиф Бродский — талантливый поэт, умелый и трудолюбивый переводчик… Мы просим Суд… учесть наше мнение о несомненной литературной одаренности этого молодого человека». И хотя подписи были нотариально заверены, судья (если бы так повел себя только судья, а сколько писателей повели себя более гнусно) отказался приобщить эту телеграмму к делу. Бродского осудили.

Прочитав книгу Маршака «В начале жизни», Корней Иванович написал Самуилу Яковлевичу 5 мая 1960 года: «Книга ваша была для меня утешением во все время моей болезни. Я читал ее десятки раз — и держал у себя под подушкой. Книга — что и говорить! — первоклассная, не имеющая никаких параллелей в современной словесности. Рядом с нею другие книги такого же жанра кажутся косноязычными, неряшливыми, неуклюжими, тусклыми. Восхищает меткость попаданий — стопроцентная. Сто из ста возможных».

В 1962 году Корней Иванович написал Маршаку: «Я с ума сошел от радости, когда услыхал Ваши стихи. И радовался я не только за себя, но и за Вас: ведь если Вы можете ковать такие стихи, значит, Ваша чудотворная сила не иссякла, значит — Вы прежний Маршак, один из самых мускулистых поэтов эпохи».

А спустя некоторое время Чуковский вновь пишет Маршаку: «Как-то даже неловко говорить в лицо человеку, особенно другу, такие слова, но ничего не поделаешь, — ведь то, что я хочу Вам сказать, это сущая — а не юбилейная — правда: Вы, Самуил Яковлевич, истинный классик. Я считаю это определение наиболее точным. Вы — классик не только потому, что Вы ведете свою родословную от Крылова, Грибоедова, Жуковского, Пушкина, но и потому главным образом, что лучшие Ваши стихи хрустально-прозрачны, гармоничны, исполнены того дивного лаконизма, той пластики, которые доступны лишь классикам. В них нет ни одной строки, которая была бы расхлябанной, путаной, туманной и вялой».

Закончить повествование на тему «Чуковский — Маршак — дети» хочу блистательным посланием Маршака Корнею Ивановичу Чуковскому:

Мой старый, добрый друг Корней

Иванович Чуковский!

Хоть стал ты чуточку белей,

Тебя не старит юбилей:

Я ни одной черты твоей

Не знаю стариковской.

Таким же будешь ты и впредь.

Да разве может постареть

Веселый бард, чья лира

Воспела Мойдодыра.

Тебя терзали много лет

Сухой педолог-буквоед

И буквоед-некрасовед,

Считавший, что науки

Не может быть без скуки.

Кощеи эти и меня

Терзали и тревожили

И все ж до нынешнего дня

С тобой мы оба дожили.

Могли погибнуть ты и я,

Но, к счастью, есть на свете

У нас могучие друзья,

Которым имя — дети!

Последним четверостишием этого послания Чуковский завершил подготовленную к изданию в конце 1960-х годов рукопись своей «Чукоккалы».

Поделитесь на страничке

Следующая глава >

biography.wikireading.ru

Корней Чуковский о Самуиле Яковлевиче Маршаке

Корней Чуковский

САМУИЛ МАРШАК

Цитируется по: Самуил Яковлевич Маршак. Избранная лирика. М., «Молодая гвардия», 1965. 32 с. («Б-чка избранной лирики»).

Когда в начале двадцатых годов молодой Самуил Маршак приходил ко мне и стучал в мою дверь, я всегда узнавал его по этому стуку, отрывистому, нетерпеливому, чёткому, беспощадно-воинственному, словно он выстукивал два слога: «Маршак», и в самом звуке этой фамилии, коротком и резком, как выстрел, я чувствовал что-то завоевательное, боевое:
— Мар-шак!

Был он тогда худощавый и нельзя сказать, чтобы слишком здоровый, но, когда мы проходили по улицам, у меня было странное чувство, что, если бы сию минуту на него наскочил грузовик, грузовик разлетелся бы вдребезги, а Маршак как ни в чём не бывало продолжал бы свой стремительный путь — прямо, грудью вперёд, напролом.

Куда, вёл его этот путь, мы в ту пору не сразу узнали, но чувствовалось, что, какие бы трудности ни встретились на этом пути, Маршак преодолеет их все до одной, потому что уже тогда, в те далёкие годы, в нём ощущался силач. Его темпераменту была совершенно чужда добродетель долготерпения, смирения, кротости.

Повелительное, требовательное, волевое начало ценилось им превыше всего — даже в детских народных стишках.

«Замечательно, — говорил он тогда, — что в русском фольклоре маленький ребёнок ощущает себя властелином природы и гордо повелевает стихиями:

Радуга-дуга,
Не давай дождя!
Дождик, дождик, перестань!»

Все эти «не давай», «перестань», «выглянь», «гори», «припусти» Маршак произносил таким повелительным голосом, что ребёнок, обращающийся с этими стихами к природе, показался мне и вправду властителем радуг, ураганов, дождей.

Поразило меня в Маршаке и ещё одно драгоценное качество, едва я только познакомился с ним: меня сразу, словно магнитом, притянула к нему его страстная увлечённость, я бы даже сказал — одержимость великой народной поэзией — русской, немецкой, ирландской, шотландской, английской. Поэзию — особенно народную, песенную — он любил самозабвенно и жадно. А так как его хваткая память хранила великое множество песен, лирических стихотворений, баллад, он часто читал их, а порою и пел, властно приобщая к своему энтузиазму и нас, и было заметно, что его больше всего привлекают к себе героические, боевые сюжеты, славящие в человеке его гениальную волю к победе — над природой, над болью, над страстью, над стихией, над смертью.

Я помню, что уже в те далёкие годы часто восхищало меня в Маршаке его неистовое, выпивавшее всю его кровь трудолюбие. Исписать своим нетерпеливым, энергическим почерком целую кипу черновиков для того, чтобы на какой-нибудь тридцать пятой странице выкристаллизовались четыре строки, отличающиеся абсолютной законченностью, по-маршаковски мускулистые, тугие, упругие, — таков уже в те времена был обычный повседневный режим его властной работы над словом.

Но обо всем этом гораздо лучше меня скажут другие, я же с искренним удовольствием вспоминаю те далёкие годы, когда мы оба, плечом к плечу, каждый в меру своих сил и способностей, боролись за честь и достоинство литературы для советских людей, которые теперь такой поэтической и щедрой любовью любят своего Маршака.

poezosfera.ru

Аркадий Красильщиков: ЧУКОВСКИЙ И МАРШАК

Литература была его хлебом и воздухом, его единственно нормальной средой, его человеческим и политическим убежищем. Он расцветал при малейшем упоминании любимого автора и, напротив, чувствовал глубочайшее уныние в обществе людей, читавших исключительно газеты и говоривших исключительно о модах или водах… Он легче переносил одиночество, нежели соседство с неучами и бездарями. 31 2013 г. марта исполнилось 130 лет со дня рождения Корнея Ивановича Чуковского. Корней Иванович Чуковский (настоящее имя Николай Иванович Корнейчуков) родился в 1882 году в Санкт-Петербурге. Он прожил долгую, но далеко не безоблачную жизнь, хотя был и знаменитым детским писателем, и крупным литературоведом; его заслуги перед российской культурой, в конце концов, были оценены и на родине (доктор филологических наук, лауреат Ленинской премии), и за рубежом (почётный доктор Оксфордского университета). Мать Чуковского, Екатерина Осиповна Корнейчукова, украинская крестьянка из Полтавской губернии, работала прислугой в доме отца Чуковского, петербургского студента Эммануила Соломоновича Левенсона, сына владельца типографий, расположенных в нескольких городах. Брак родителей Чуковского формально не был зарегистрирован, поскольку еврею Левенсону пришлось бы предварительно креститься, а он этого делать не собирался. Что было бы с ним, если бы не литературные способности? Шансы незаконнорожденного пробиться в люди до революции были весьма невелики. В довершение всех бед Николай и внешность имел несуразную: слишком высокий и худой, с непомерно большими руками, ногами и носом… Современные медики предполагают, что у Чуковского был синдром Марфана — особый гормональный сбой, приводящий к гигантизму тела и одаренности ума. Сам писатель на тему своего еврейского происхождения высказывался редко. Существует только один достоверный источник — его «Дневник», которому он доверял самое сокровенное: ««Я, как незаконнорожденный, не имеющий даже национальности (кто я? еврей? русский? украинец?) был самым не цельным, непростым человеком на земле… Мне казалось, что я единственный — незаконный, что все у меня за спиной перешёптываются и что когда я показываю кому-нибудь (дворнику, швейцару) свои документы, все внутренне начинают плевать на меня… Когда дети говорили о своих отцах, дедах, бабках, я только краснел, мялся, лгал, путал…» После той семейной драмы, которую Корней Иванович пережил в детстве, вполне могло случиться и так, что он стал бы юдофобом: хотя бы из-за любви к матери, хотя бы в отместку за своё искалеченное детство. Этого не произошло: случилось обратное — его потянуло к евреям. Прочитав, к примеру, биографию Юрия Тынянова, Корней Иванович записал в дневнике: «В книге нигде не говорится, что Юрий Николаевич был еврей. Между тем та тончайшая интеллигентность, которая царит в его “Вазир Мухтаре”, чаще всего свойственна еврейскому уму». Коля Корнейчуков учился в одной гимназии с Владимиром (Зеевом) Жаботинским — будущим блестящим журналистом и одним из наиболее ярких представителей сионистского движения. Отношения между ними были дружескими: их даже вместе исключили из гимназии — за написание острого памфлета на директора. Сведений о взаимоотношениях этих людей, когда оба покинули Одессу, сохранилось (по понятным причинам) немного. В «Дневнике» Чуковского имя Жаботинского появляется лишь в 1964 году: «Влад. Жаботинский (впоследствии сионист) сказал обо мне в 1902 году: Чуковский Корней Таланта хвалёного В 2 раза длинней Столба телефонного. Чуковский признаёт, какое огромное влияние оказала личностьЖаботинского на становление его мировоззрения. Несомненно, Владимир Евгеньевич сумел отвлечь Корнея Ивановича от «самоедства» в отношении незаконорожденности и убедить его в собственной талантливости. Публицистический дебют девятнадцатилетнегоЧуковского состоялся в газете «Одесские новости», куда его привёлЖаботинский, развивший в нём любовь к языку и разглядевший талант критика. В 1903 году Корней Иванович женился на двадцатитрехлетней одесситке, дочери бухгалтера частной фирмы, Марии Борисовне Гольдфельд, родной сестре супругиЖаботинского. Ее отец-бухгалтер мечтал выдать дочку за солидного еврея с капиталом, а вовсе не за полунищего иноверца-байстрюка, к тому же младше ее на два года. Пришлось девушке бежать из дома. Брак был единственным и счастливым. Из четверых родившихся в их семье детей (Николай, Лидия, Борис и Мария) долгую жизнь прожили только двое старших — Николай и Лидия, сами впоследствии ставшие писателями. Младшая дочь Маша умерла в детстве от туберкулёза. Сын Борис погиб в 1941 году на фронте; другой сын, Николай, тоже воевал, участвовал в обороне Ленинграда. Лидия Чуковская (родилась в 1907) прожила длинную и трудную жизнь, подвергалась репрессиям, пережила расстрел мужа, выдающегося физика Матвея Бронштейна. После революции Чуковский благоразумно оставил журналистику, как слишком опасное занятие, и сосредоточился на детских сказках в стихах и прозе. Однажды Чуковскийнаписал Маршаку: «Могли погибнуть ты и я, но, к счастью, есть на свете у нас могучие друзья, которым имя — дети!» Кстати, во время войны Корней Иванович и Самуил Яковлевич не на шутку поссорились, не общались почти 15 лет и принялись конкурировать буквально во всем: у кого больше правительственных наград, кого легче запоминают наизусть дети, кто моложе выглядит, о чьих чудачествах ходит больше анекдотов. Очень интересен и до сих пор обсуждается литературоведами вопрос об источниках образа Доктора Айболита. Долгое время считалось, что прообразом доктора Айболита является доктор Дулитл, герой одноименной книги американского детского писателя Хью Лофтинга. Но вот письмо самого писателя, посвященное тому, что помогло ему создать столь обаятельный образ: «Эту сказку я написал очень, очень давно. А задумал ее написать еще до Октябрьской революции, потому что я познакомился с доктором Айболитом, который жил в Вильно. Звали его доктор Цемах Шабад. Это был самый добрый человек, какого я только знал в жизни. Он лечил детей бедняков бесплатно. Придет, бывало, к нему худенькая девочка, он ей говорит: — Ты хочешь, чтобы я тебе выписал рецепт? Нет, тебе поможет молоко, приходи ко мне каждое утро и ты получишь два стакана молока. И по утрам, я замечал, выстраивалась к нему целая очередь. Дети не только сами приходили к нему, но и приносили больных животных. Вот я и подумал, как было бы чудесно написать сказку про   такого доброго доктора». Вероятно, самыми трудными для писателя стали 30-е годы. Кроме критики собственного творчества, ему пришлось пережить тяжелые личные потери. От болезни умерла его дочь Мария (Мурочка), в 1938-м был расстрелян зять, физик Матвей Бронштейн. Чуковский, чтобы узнать о его судьбе, несколько лет обивал пороги инстанций. Спасла от депрессии работа. Он работал над переводами Киплинга, Марка Твена, О. Генри, Шекспира, Конан Дойля. Для детей младшего школьного возраста Чуковский пересказал древнегреческий миф о Персее, переводил английские народные песенки («Робин-Бобин Барабек», «Дженни», «Котауси и Мауси» и др.). В пересказе Чуковского советские дети познакомились с «Приключениями барона Мюнхгаузена» Э. Распе, «Робинзоном Крузо» Д. Дефо, с «Маленьким оборвышем» малоизвестного Дж. Гринвуда. Дети в жизни Чуковского стали поистине источником сил и вдохновения. В 1960-х годах Корней Иванович затеял пересказ Библии для детей. К этому проекту он привлёк нескольких подающих надежды детских писателей и тщательно редактировал их работу. Проект, в связи с антирелигиозной позицией властей, продвигался с большим скрипом. Так, редакция поставила условие, чтобы в книге не упоминалось слово «евреи». Книга под названием «Вавилонская башня и другие древние легенды» вышла в издательстве «Детская литература» в 1968 году, однако весь тираж был уничтожен властями и в продажу не поступил. Первое переиздание, доступное массовому читателю, состоялось в 1990 году. В последние годы жизни Чуковский — всенародный любимец, лауреат множества премий и кавалер разнообразных орденов. При этом он поддерживал контакты с Солженицыным,Бродским и другими диссидентами, видным правозащитником была его дочь Лидия. На даче в Переделкине, где писатель постоянно жил в последние годы, он устраивал встречи с окрестными детьми, беседовал с ними, читал стихи, приглашал на встречи известных людей, знаменитых летчиков, артистов, писателей, поэтов. Бывшие переделкинские дети до сих пор вспоминают те посиделки на даче у Чуковского. Однажды некий подросток, гостивший в Переделкине, поинтересовался: — Корней Иванович, говорят, вы страшно богаты. Это правда?— Видишь ли, — серьезно ответил Чуковский, — есть два рода богатых людей. Одни думают о деньгах и делают их — эти становятся состоятельными. Но настоящий богач о деньгах не думает вовсе. Весьма любопытен и парадоксальный совет Чуковского, данный им начинающим литераторам: «Друзья мои, работайте бескорыстно. За это лучше платят». Незадолго до смерти Чуковский читал чьи-то воспоминания о Маршаке, скончавшемся за несколько лет до того, и обратил внимание на такую вещь: оказывается, свой психологический возраст Самуил Яковлевич определял пятью годами. Корней Иванович загрустил: «А мне самому не меньше шести. Жаль. Ведь чем младше ребенок, тем он талантливее…» Его ученики, соратники и последователи — Даниил Хармс, Александр Введенский, Николай Заболоцкий, Перец Маркиш — были арестованы. Почти у всех в деле значилось: «за связь с врагом народа Маршаком». Однако самого Маршака Сталин вычеркнул из расстрельного списка со словами: «Почему враг? Прекрасный детский писатель». Его ученики, соратники и последователи — Даниил Хармс, Александр Введенский, Николай Заболоцкий, Перец Маркиш — были арестованы. Почти у всех в деле значилось: «за связь с врагом народа Маршаком». Однако самого Маршака Сталин вычеркнул из расстрельного списка со словами: «Почему враг? Прекрасный детский писатель». Не исключено, что это всего лишь легенда. Но, несомненно, Сталину нравилась детская поэзия Самуила Яковлевича. Помню, как на юбилее Корнея Чуковского в ЦДЛ Маршак, подслеповато щурясь сквозь толстые линзы, зачитал автору «Мойдодыра» свое поздравление: «И вы, и я могли погибнуть, / но дети нас спасли». Начнем с того, что род Маршака очень древний. Фамилия эта произошла от сокращения званий и имени выдающегося еврейского ученого, писателя-талмудиста Аарона-Шмуэла бен Исроэла Койдановера, родившегося в 1624 году. Судя по всему, в поэте ожили гены этого патриарха. Для Самуила Яковлевича стих — это прежде всего притча. Притча проста и доходчива, но ее глубинный смысл раскрывается с годами. Казалось бы, на поверхности лежит: «Вам от души желаю я, / Друзья, всего хорошего. / А все хорошее, друзья, / Дается нам недешево!». Сказано — проще некуда. Но убеждаешься в правоте этого утверждения, только дожив до лет Самуила Яковлевича… Жизнь его легендарна. Родился в семье дантиста в Острогожске Воронежской губернии. Своими способностями поразил Горького. Горький позаботился, чтобы талантливый мальчик, склонный к туберкулезу, подлечился в Крыму, и предрек ему славу Пушкина. Из путешествия в Палестину Маршак привез красавицу жену. Затем отправился в Лондон и получил блестящее образование. А оттуда, как ни странно, вернулся в антисемитскую Россию, где существовали и зоны оседлости, и запреты на профессию, и образовательный ценз, и кишиневские погромы, и дело Бейлиса. Незадолго до смерти он вспомнит об этом, когда узнает о травле Иосифа Бродского. Маршак был в это время болен воспалением легких. Укутанный в одеяло, он свесил ноги с постели — подняться не было сил, снял очки и заплакал. «Если у нас такое творится, я не могу больше жить… Я не могу больше жить… Когда начиналась моя жизнь, это было. И вот сейчас опять». Возможно, Маршак вспомнил еще, как расстреляли всех его друзей из антифашистского еврейского комитета, как сбили грузовиком гениального Михоэлса, с которым их связывала любовь к Шекспиру. Да, из Англии Маршак вернулся не один. Он привез с собой целую компанию гениев: Шекспира, Бернса, Киплинга, Блейка. Кроме кампании борьбы с космополитизмом бушевала еще борьба с «низкопоклонством перед Западом». И в самый ее разгар Маршак с непостижимой смелостью переводит сонеты Шекспира. «Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж / Достоинство, что просит подаянья, / Над простотой глумящуюся ложь, / Ничтожество в роскошном одеянье…» Появились разносные статьи: Маршак-де, не зная русского языка (намек на происхождение), перевел Шекспира коряво, исказив его смысл. Как вдруг опять неожиданность — Сталину сонеты понравились. Тиран заботился о своей посмертной славе и вообще любил неожиданные концовки. И сразу посыпались награды и поздравления, издания и переиздания. Впрочем, как только Сталин умер, брюзжание возобновилось. Непонятно, откуда в Самуиле Яковлевиче бралась смелость в критические моменты. Казалось бы, совершенно домашний и оторванный от жизни, «рассеянный с улицы Бассейной», он вдруг становился пламенным рыцарем и воином, когда требовалось его участие. Арестовали замечательную сказочницу, автора «Города мастеров» Тамару Габбе и Лидию Чуковскую. Маршак, сам едва избежавший ареста, звонит и пишет во все инстанции. Давит на Фадеева, и вместе им удается вырвать из тюрьмы хотя бы этих двоих. Когда арестовали Бродского, полуживой Маршак приехал в санаторий «Барвиха», чтобы там, используя дружеские связи, через кремлевскую вертушку связаться по телефону с генеральным прокурором Руденко и с министром охраны общественного порядка РСФСР и требовать освобождения поэта. Вырвать Бродского из-за решетки не удалось. Парадокс, но влияние Маршака на ход событий при Сталине было сильнее, чем при Хрущеве и Брежневе. Да, мы все помним, что «вместо шляпы на ходу / он надел сковороду», но многие, очень многие тексты Маршака словно написаны под диктовку Левитана, как сообщения ТАСС. С этим ничего не поделаешь. Но даже в советских иллюзиях Маршак неожиданно выявлялся как поэт и мыслитель. Когда Гитлер выпустил медаль со своим портретом и надписью: «Я решительный противник убоя животных», — Маршак мгновенно отреагировал: «Не нужна мне кровь овечья, / а нужна мне человечья». И ведь наткнулся я в его, казалось бы, насквозь советских стихах, посвященных кампании «борьбы за мир», на стихотворение «Разговор с внуком». Благостный дедушка обращается к детям, играющим в войну, с предложением поиграть в мир, поскольку «война народам не нужна». Но внук через некоторое время возвращается в полном недоумении и спрашивает: «Дед, а как же в мир играть?..» Тут и комментарии не нужны. Ничего не устарело. Одна вещь Маршака стала даже не классикой, а ежегодным обрядом. Под Новый год обязательно идет по телевизору, ставится в театрах сказка «12 месяцев». И двенадцать месяцев в лесу у костра так убедительны, словно сам автор там был, и какая-то непостижимая, мистическая глубина этой вещи поражает. И сарказм: «Под праздник новогодний / издали мы приказ: / пускай цветут сегодня / подснежники у нас» — насмешка над лозунгом: «Мы не можем ждать милостей от природы. Взять их у нее — наша задача». Маршак был не просто религиозен, а очень религиозен. После его смерти под подушкой обнаружили зачитанные до дыр Псалмы Давида. Отвечая на вопрос внука, почему он не уедет в Израиль, Маршак, как истинный цадик, сочинил новую притчу: в Библии сказано, что Бог пощадит город, утопающий в грехах, если в нем останется 40 праведников, а если останется только десять, то горе этому городу, а если я уеду, то не останется и десяти… Примерно так ответил Маршак, по воспоминаниям его внука, известного врача-нарколога. Это при том, что Маршак в свое время был лично знаком с основателем Израиля Бен-Гурионом. А его двоюродный брат был генералом израильской армии, отличившимся в войне 1947 года. Когда домработница Розалия Ивановна потребовала повысить ей зарплату, Маршак убедил ее, что сам подрабатывает с Корнеем Чуковским в зоопарке по вечерам. «Кем?» — удивилась доверчивая Розалия. «Я гориллой, а он крокодилом». Домработница и после этого не усомнилась. Лишь уточнила, сколько им платят. «Мне 300, а ему 50». Когда до Чуковского дошла эта байка, он воскликнул: «Это почему Маршаку 300, а мне только 50?» Быть великим в малом, а в малом великим — вот мудрость Маршака.

a.kras.cc

Корней Чуковский о Самуиле Яковлевиче Маршаке

Корней Чуковский

САМУИЛ МАРШАК

Цитируется по: Самуил Яковлевич Маршак. Избранная лирика. М., «Молодая гвардия», 1965. 32 с. («Б-чка избранной лирики»).

Когда в начале двадцатых годов молодой Самуил Маршак приходил ко мне и стучал в мою дверь, я всегда узнавал его по этому стуку, отрывистому, нетерпеливому, чёткому, беспощадно-воинственному, словно он выстукивал два слога: «Маршак», и в самом звуке этой фамилии, коротком и резком, как выстрел, я чувствовал что-то завоевательное, боевое:
— Мар-шак!

Был он тогда худощавый и нельзя сказать, чтобы слишком здоровый, но, когда мы проходили по улицам, у меня было странное чувство, что, если бы сию минуту на него наскочил грузовик, грузовик разлетелся бы вдребезги, а Маршак как ни в чём не бывало продолжал бы свой стремительный путь — прямо, грудью вперёд, напролом.

Куда, вёл его этот путь, мы в ту пору не сразу узнали, но чувствовалось, что, какие бы трудности ни встретились на этом пути, Маршак преодолеет их все до одной, потому что уже тогда, в те далёкие годы, в нём ощущался силач. Его темпераменту была совершенно чужда добродетель долготерпения, смирения, кротости.

Повелительное, требовательное, волевое начало ценилось им превыше всего — даже в детских народных стишках.

«Замечательно, — говорил он тогда, — что в русском фольклоре маленький ребёнок ощущает себя властелином природы и гордо повелевает стихиями:

Радуга-дуга,
Не давай дождя!
Дождик, дождик, перестань!»

Все эти «не давай», «перестань», «выглянь», «гори», «припусти» Маршак произносил таким повелительным голосом, что ребёнок, обращающийся с этими стихами к природе, показался мне и вправду властителем радуг, ураганов, дождей.

Поразило меня в Маршаке и ещё одно драгоценное качество, едва я только познакомился с ним: меня сразу, словно магнитом, притянула к нему его страстная увлечённость, я бы даже сказал — одержимость великой народной поэзией — русской, немецкой, ирландской, шотландской, английской. Поэзию — особенно народную, песенную — он любил самозабвенно и жадно. А так как его хваткая память хранила великое множество песен, лирических стихотворений, баллад, он часто читал их, а порою и пел, властно приобщая к своему энтузиазму и нас, и было заметно, что его больше всего привлекают к себе героические, боевые сюжеты, славящие в человеке его гениальную волю к победе — над природой, над болью, над страстью, над стихией, над смертью.

Я помню, что уже в те далёкие годы часто восхищало меня в Маршаке его неистовое, выпивавшее всю его кровь трудолюбие. Исписать своим нетерпеливым, энергическим почерком целую кипу черновиков для того, чтобы на какой-нибудь тридцать пятой странице выкристаллизовались четыре строки, отличающиеся абсолютной законченностью, по-маршаковски мускулистые, тугие, упругие, — таков уже в те времена был обычный повседневный режим его властной работы над словом.

Но обо всем этом гораздо лучше меня скажут другие, я же с искренним удовольствием вспоминаю те далёкие годы, когда мы оба, плечом к плечу, каждый в меру своих сил и способностей, боролись за честь и достоинство литературы для советских людей, которые теперь такой поэтической и щедрой любовью любят своего Маршака.

poezosfera.ru

О КОРНЕЕ ЧУКОВСКОМ и САМУИЛЕ МАРШАКЕ

Литература была его хлебом и воздухом, его единственно нормальной средой, его человеческим и политическим убежищем. Он расцветал при малейшем упоминании любимого автора и, напротив, чувствовал глубочайшее уныние в обществе людей, читавших исключительно газеты и говоривших исключительно о модах или водах… Он легче переносил одиночество, нежели соседство с неучами и бездарями. 31 марта исполнилось 130 лет со дня рождения Корнея Ивановича Чуковского. Корней Иванович Чуковский (настоящее имя Николай Иванович Корнейчуков) родился в 1882 году в Санкт-Петербурге. Он прожил долгую, но далеко не безоблачную жизнь, хотя был и знаменитым детским писателем, и крупным литературоведом; его заслуги перед российской культурой, в конце концов, были оценены и на родине (доктор филологических наук, лауреат Ленинской премии), и за рубежом (почётный доктор Оксфордского университета). Мать Чуковского, Екатерина Осиповна Корнейчукова, украинская крестьянка из Полтавской губернии, работала прислугой в доме отца Чуковского, петербургского студента Эммануила Соломоновича Левенсона, сына владельца типографий, расположенных в нескольких городах. Брак родителей Чуковского формально не был зарегистрирован, поскольку еврею Левенсону пришлось бы предварительно креститься, а он этого делать не собирался. Что было бы с ним, если бы не литературные способности? Шансы незаконнорожденного пробиться в люди до революции были весьма невелики. В довершение всех бед Николай и внешность имел несуразную: слишком высокий и худой, с непомерно большими руками, ногами и носом… Современные медики предполагают, что у Чуковского был синдром Марфана — особый гормональный сбой, приводящий к гигантизму тела и одаренности ума. Сам писатель на тему своего еврейского происхождения высказывался редко. Существует только один достоверный источник — его «Дневник», которому он доверял самое сокровенное: ««Я, как незаконнорожденный, не имеющий даже национальности (кто я? еврей? русский? украинец?) был самым нецельным, непростым человеком на земле… Мне казалось, что я единственный — незаконный, что все у меня за спиной перешёптываются и что когда я показываю кому-нибудь (дворнику, швейцару) свои документы, все внутренне начинают плевать на меня… Когда дети говорили о своих отцах, дедах, бабках, я только краснел, мялся, лгал, путал…» После той семейной драмы, которую Корней Иванович пережил в детстве, вполне могло случиться и так, что он стал бы юдофобом: хотя бы из-за любви к матери, хотя бы в отместку за своё искалеченное детство. Этого не произошло: случилось обратное — его потянуло к евреям. Прочитав, к примеру, биографию Юрия Тынянова, Корней Иванович записал в дневнике: «В книге нигде не говорится, что Юрий Николаевич был еврей. Между тем та тончайшая интеллигентность, которая царит в его “Вазир Мухтаре”, чаще всего свойственна еврейскому уму». Коля Корнейчуков учился в одной гимназии с Владимиром (Зеевом) Жаботинским — будущим блестящим журналистом и одним из наиболее ярких представителей сионистского движения. Отношения между ними были дружескими: их даже вместе исключили из гимназии — за написание острого памфлета на директора. Сведений о взаимоотношениях этих людей, когда оба покинули Одессу, сохранилось (по понятным причинам) немного. В «Дневнике» Чуковского имя Жаботинского появляется лишь в 1964 году: «Влад. Жаботинский (впоследствии сионист) сказал обо мне в 1902 году: Чуковский Корней Таланта хвалёного В 2 раза длинней Столба телефонного. Чуковский признаёт, какое огромное влияние оказала личностьЖаботинского на становление его мировоззрения. Несомненно, Владимир Евгеньевич сумел отвлечь Корнея Ивановича от «самоедства» в отношении незаконорожденности и убедить его в собственной талантливости. Публицистический дебют девятнадцатилетнегоЧуковского состоялся в газете «Одесские новости», куда его привёлЖаботинский, развивший в нём любовь к языку и разглядевший талант критика. В 1903 году Корней Иванович женился на двадцатитрехлетней одесситке, дочери бухгалтера частной фирмы, Марии Борисовне Гольдфельд, родной сестре супругиЖаботинского. Ее отец-бухгалтер мечтал выдать дочку за солидного еврея с капиталом, а вовсе не за полунищего иноверца-байстрюка, к тому же младше ее на два года. Пришлось девушке бежать из дома. Брак был единственным и счастливым. Из четверых родившихся в их семье детей (Николай, Лидия, Борис и Мария) долгую жизнь прожили только двое старших — Николай и Лидия, сами впоследствии ставшие писателями. Младшая дочь Маша умерла в детстве от туберкулёза. Сын Борис погиб в 1941 году на фронте; другой сын, Николай, тоже воевал, участвовал в обороне Ленинграда. Лидия Чуковская (родилась в 1907) прожила длинную и трудную жизнь, подвергалась репрессиям, пережила расстрел мужа, выдающегося физика Матвея Бронштейна. После революции Чуковский благоразумно оставил журналистику, как слишком опасное занятие, и сосредоточился на детских сказках в стихах и прозе. Однажды Чуковскийнаписал Маршаку: «Могли погибнуть ты и я, но, к счастью, есть на свете у нас могучие друзья, которым имя — дети!» Кстати, во время войны Корней Иванович и Самуил Яковлевич не на шутку поссорились, не общались почти 15 лет и принялись конкурировать буквально во всем: у кого больше правительственных наград, кого легче запоминают наизусть дети, кто моложе выглядит, о чьих чудачествах ходит больше анекдотов. Очень интересен и до сих пор обсуждается литературоведами вопрос об источниках образа Доктора Айболита. Долгое время считалось, что прообразом доктора Айболита является доктор Дулитл, герой одноименной книги американского детского писателя Хью Лофтинга. Но вот письмо самого писателя, посвященное тому, что помогло ему создать столь обаятельный образ: «Эту сказку я написал очень, очень давно. А задумал ее написать еще до Октябрьской революции, потому что я познакомился с доктором Айболитом, который жил в Вильно. Звали его доктор Цемах Шабад. Это был самый добрый человек, какого я только знал в жизни. Он лечил детей бедняков бесплатно. Придет, бывало, к нему худенькая девочка, он ей говорит: — Ты хочешь, чтобы я тебе выписал рецепт? Нет, тебе поможет молоко, приходи ко мне каждое утро и ты получишь два стакана молока. И по утрам, я замечал, выстраивалась к нему целая очередь. Дети не только сами приходили к нему, но и приносили больных животных. Вот я и подумал, как было бы чудесно написать сказку про такого доброго доктора». Вероятно, самыми трудными для писателя стали 30-е годы. Кроме критики собственного творчества, ему пришлось пережить тяжелые личные потери. От болезни умерла его дочь Мария (Мурочка), в 1938-м был расстрелян зять, физик Матвей Бронштейн. Чуковский, чтобы узнать о его судьбе, несколько лет обивал пороги инстанций. Спасла от депрессии работа. Он работал над переводами Киплинга, Марка Твена, О. Генри, Шекспира, Конан Дойля. Для детей младшего школьного возраста Чуковский пересказал древнегреческий миф о Персее, переводил английские народные песенки («Робин-Бобин Барабек», «Дженни», «Котауси и Мауси» и др.). В пересказе Чуковского советские дети познакомились с «Приключениями барона Мюнхгаузена» Э. Распе, «Робинзоном Крузо» Д. Дефо, с «Маленьким оборвышем» малоизвестного Дж. Гринвуда. Дети в жизни Чуковского стали поистине источником сил и вдохновения. В 1960-х годах Корней Иванович затеял пересказ Библии для детей. К этому проекту он привлёк нескольких подающих надежды детских писателей и тщательно редактировал их работу. Проект, в связи с антирелигиозной позицией властей, продвигался с большим скрипом. Так, редакция поставила условие, чтобы в книге не упоминалось слово «евреи». Книга под названием «Вавилонская башня и другие древние легенды» вышла в издательстве «Детская литература» в 1968 году, однако весь тираж был уничтожен властями и в продажу не поступил. Первое переиздание, доступное массовому читателю, состоялось в 1990 году. В последние годы жизни Чуковский — всенародный любимец, лауреат множества премий и кавалер разнообразных орденов. При этом он поддерживал контакты с Солженицыным,Бродским и другими диссидентами, видным правозащитником была его дочь Лидия. На даче в Переделкине, где писатель постоянно жил в последние годы, он устраивал встречи с окрестными детьми, беседовал с ними, читал стихи, приглашал на встречи известных людей, знаменитых летчиков, артистов, писателей, поэтов. Бывшие переделкинские дети до сих пор вспоминают те посиделки на даче у Чуковского. Однажды некий подросток, гостивший в Переделкине, поинтересовался: — Корней Иванович, говорят, вы страшно богаты. Это правда?— Видишь ли, — серьезно ответил Чуковский, — есть два рода богатых людей. Одни думают о деньгах и делают их — эти становятся состоятельными. Но настоящий богач о деньгах не думает вовсе. Весьма любопытен и парадоксальный совет Чуковского, данный им начинающим литераторам: «Друзья мои, работайте бескорыстно. За это лучше платят». Незадолго до смерти Чуковский читал чьи-то воспоминания о Маршаке, скончавшемся за несколько лет до того, и обратил внимание на такую вещь: оказывается, свой психологический возраст Самуил Яковлевич определял пятью годами. Корней Иванович загрустил: «А мне самому не меньше шести. Жаль. Ведь чем младше ребенок, тем он талантливее…» Его ученики, соратники и последователи — Даниил Хармс, Александр Введенский, Николай Заболоцкий, Перец Маркиш — были арестованы. Почти у всех в деле значилось: «за связь с врагом народа Маршаком». Однако самого Маршака Сталин вычеркнул из расстрельного списка со словами: «Почему враг? Прекрасный детский писатель». Его ученики, соратники и последователи — Даниил Хармс, Александр Введенский, Николай Заболоцкий, Перец Маркиш — были арестованы. Почти у всех в деле значилось: «за связь с врагом народа Маршаком». Однако самого Маршака Сталин вычеркнул из расстрельного списка со словами: «Почему враг? Прекрасный детский писатель». Не исключено, что это всего лишь легенда. Но, несомненно, Сталину нравилась детская поэзия Самуила Яковлевича. Помню, как на юбилее Корнея Чуковского в ЦДЛ Маршак, подслеповато щурясь сквозь толстые линзы, зачитал автору «Мойдодыра» свое поздравление: «И вы, и я могли погибнуть, / но дети нас спасли». Начнем с того, что род Маршака очень древний. Фамилия эта произошла от сокращения званий и имени выдающегося еврейского ученого, писателя-талмудиста Аарона-Шмуэла бен Исроэла Койдановера, родившегося в 1624 году. Судя по всему, в поэте ожили гены этого патриарха. Для Самуила Яковлевича стих — это прежде всего притча. Притча проста и доходчива, но ее глубинный смысл раскрывается с годами. Казалось бы, на поверхности лежит: «Вам от души желаю я, / Друзья, всего хорошего. / А все хорошее, друзья, / Дается нам недешево!». Сказано — проще некуда. Но убеждаешься в правоте этого утверждения, только дожив до лет Самуила Яковлевича… Жизнь его легендарна. Родился в семье дантиста в Острогожске Воронежской губернии. Своими способностями поразил Горького. Горький позаботился, чтобы талантливый мальчик, склонный к туберкулезу, подлечился в Крыму, и предрек ему славу Пушкина. Из путешествия в Палестину Маршак привез красавицу жену. Затем отправился в Лондон и получил блестящее образование. А оттуда, как ни странно, вернулся в антисемитскую Россию, где существовали и зоны оседлости, и запреты на профессию, и образовательный ценз, и кишиневские погромы, и дело Бейлиса. Незадолго до смерти он вспомнит об этом, когда узнает о травле Иосифа Бродского. Маршак был в это время болен воспалением легких. Укутанный в одеяло, он свесил ноги с постели — подняться не было сил, снял очки и заплакал. «Если у нас такое творится, я не могу больше жить… Я не могу больше жить… Когда начиналась моя жизнь, это было. И вот сейчас опять». Возможно, Маршак вспомнил еще, как расстреляли всех его друзей из антифашистского еврейского комитета, как сбили грузовиком гениального Михоэлса, с которым их связывала любовь к Шекспиру. Да, из Англии Маршак вернулся не один. Он привез с собой целую компанию гениев: Шекспира, Бернса, Киплинга, Блейка. Кроме кампании борьбы с космополитизмом бушевала еще борьба с «низкопоклонством перед Западом». И в самый ее разгар Маршак с непостижимой смелостью переводит сонеты Шекспира. «Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж / Достоинство, что просит подаянья, / Над простотой глумящуюся ложь, / Ничтожество в роскошном одеянье…» Появились разносные статьи: Маршак-де, не зная русского языка (намек на происхождение), перевел Шекспира коряво, исказив его смысл. Как вдруг опять неожиданность — Сталину сонеты понравились. Тиран заботился о своей посмертной славе и вообще любил неожиданные концовки. И сразу посыпались награды и поздравления, издания и переиздания. Впрочем, как только Сталин умер, брюзжание возобновилось. Непонятно, откуда в Самуиле Яковлевиче бралась смелость в критические моменты. Казалось бы, совершенно домашний и оторванный от жизни, «рассеянный с улицы Бассейной», он вдруг становился пламенным рыцарем и воином, когда требовалось его участие. Арестовали замечательную сказочницу, автора «Города мастеров» Тамару Габбе и Лидию Чуковскую. Маршак, сам едва избежавший ареста, звонит и пишет во все инстанции. Давит на Фадеева, и вместе им удается вырвать из тюрьмы хотя бы этих двоих. Когда арестовали Бродского, полуживой Маршак приехал в санаторий «Барвиха», чтобы там, используя дружеские связи, через кремлевскую вертушку связаться по телефону с генеральным прокурором Руденко и с министром охраны общественного порядка РСФСР и требовать освобождения поэта. Вырвать Бродского из-за решетки не удалось. Парадокс, но влияние Маршака на ход событий при Сталине было сильнее, чем при Хрущеве и Брежневе. Да, мы все помним, что «вместо шляпы на ходу / он надел сковороду», но многие, очень многие тексты Маршака словно написаны под диктовку Левитана, как сообщения ТАСС. С этим ничего не поделаешь. Но даже в советских иллюзиях Маршак неожиданно выявлялся как поэт и мыслитель. Когда Гитлер выпустил медаль со своим портретом и надписью: «Я решительный противник убоя животных», — Маршак мгновенно отреагировал: «Не нужна мне кровь овечья, / а нужна мне человечья». И ведь наткнулся я в его, казалось бы, насквозь советских стихах, посвященных кампании «борьбы за мир», на стихотворение «Разговор с внуком». Благостный дедушка обращается к детям, играющим в войну, с предложением поиграть в мир, поскольку «война народам не нужна». Но внук через некоторое время возвращается в полном недоумении и спрашивает: «Дед, а как же в мир играть?..» Тут и комментарии не нужны. Ничего не устарело. Одна вещь Маршака стала даже не классикой, а ежегодным обрядом. Под Новый год обязательно идет по телевизору, ставится в театрах сказка «12 месяцев». И двенадцать месяцев в лесу у костра так убедительны, словно сам автор там был, и какая-то непостижимая, мистическая глубина этой вещи поражает. И сарказм: «Под праздник новогодний / издали мы приказ: / пускай цветут сегодня / подснежники у нас» — насмешка над лозунгом: «Мы не можем ждать милостей от природы. Взять их у нее — наша задача». Маршак был не просто религиозен, а очень религиозен. После его смерти под подушкой обнаружили зачитанные до дыр Псалмы Давида. Отвечая на вопрос внука, почему он не уедет в Израиль, Маршак, как истинный цадик, сочинил новую притчу: в Библии сказано, что Бог пощадит город, утопающий в грехах, если в нем останется 40 праведников, а если останется только десять, то горе этому городу, а если я уеду, то не останется и десяти… Примерно так ответил Маршак, по воспоминаниям его внука, известного врача-нарколога. Это при том, что Маршак в свое время был лично знаком с основателем Израиля Бен-Гурионом. А его двоюродный брат был генералом израильской армии, отличившимся в войне 1947 года. Когда домработница Розалия Ивановна потребовала повысить ей зарплату, Маршак убедил ее, что сам подрабатывает с Корнеем Чуковским в зоопарке по вечерам. «Кем?» — удивилась доверчивая Розалия. «Я гориллой, а он крокодилом». Домработница и после этого не усомнилась. Лишь уточнила, сколько им платят. «Мне 300, а ему 50». Когда до Чуковского дошла эта байка, он воскликнул: «Это почему Маршаку 300, а мне только 50?» Быть великим в малом, а в малом великим — вот мудрость Маршака.

a.kras.cc

Письма К. Чуковского и С. Маршака, О кончине Тамары Габбе

К .И. Чуковский  — С .Я. Маршаку 

5 мая 1960 г.^*

Дорогой Самуил Яковлевич.

Мне чуточку полегчало, и я спешу написать хоть несколько слов. Из-за своей глупой застенчивости я никогда не мог сказать Тамаре  Григорьевне¹ во весь голос, как я, старая литературная крыса, повидавшая сотни талантов, полуталантов, знаменитостей всякого рода, восхищаюсь красотой ее личности, ее безошибочным вкусом, ее дарованием, ее юмором, ее эрудицией и — превыше всего — ее героическим благородством, ее гениальным умением любить. И сколько патентованных знаменитостей сразу же гаснут в моей памяти, отступают в задние ряды, едва только я вспомню ее образ — трагический образ Неудачности, которая наперекор всему была счастлива именно своим умением любить жизнь, литературу, друзей².

Книга Ваша³ была для меня утешением во все время моей болезни. Я читал ее десятки раз — и держал у себя под подушкой. Книга — что и говорить! — первоклассная, не имеющая никаких параллелей в современной словесности. Рядом с нею другие книги такого же жанра кажутся косноязычными, неряшливыми, неуклюжими, тусклыми. Восхищает меткость попаданий — стопроцентная. Сто из ста возможных.

Особое спасибо — за автографы⁴; они обрадовали, и  тронули, и  насмешили меня.

Желаю Вам здоровья  и  творческих сил. Лида рассказывала мне о пожелании Б. П.⁵: чтобы Вы никогда не слезали со своей Музы!! Этот максимализм свиреп и  не доведет до добра. Но все же я уверен, что Вы уже снова по горло в труде, который всегда помогал Вам бороться с  тоской.

Обнимаю Вас; простите за бессвязность письма. Ведь три месяца я был оторван от пера и  бумаги.

Ваш К. Чуковский 

* Подготовка текста и  комментарии Мирона Петровского.

1 О Тамаре  Григорьевне Габбе  (1903-1960), скончавшейся 2 марта. Т. Г. Габбе  — редактор, драматург, фольклористка. Ее пьесы для детского театра выходили отдельными книжками и ставились на многих сценах («Город мастеров или Сказка о двух горбунах», «Хрустальный башмачок», «Авдотья Рязаночка»). Основные ее работы вышли посмертно («По дорогам сказки», М. 1962 — в соавторстве с  А.И. Любарской; «Быль и  небыль. Русские народные сказки, легенды, притчи». — Новосибирск, 1966 —  с  послесловиями С. Маршака и  В. Смирновой). При жизни в кругу коллег пользовалась моральным и  профессиональным авторитетом. Ей — а затем и  ее памяти — посвящены поздние лирические циклы С. Маршака . См. также дневниковые записи Л.К . Чуковской «Памяти Тамары  Григорьевны Габбе » в кн.: Лидия Чуковская. Сочинения: В 2 т. Т. 2. — М.: «Арт-Флекс», 2001. — С. 273-329.

2 «Спасибо за доброе письмо , в котором я слышу то лучшее, что есть в Вашем голосе и  сердце, — писал С. Маршак  в ответном письме 10 мая того же года. — Все, что написано Тамарой Григорьевной (а она писала замечательные вещи), должно быть дополнено страницами, посвященными ей самой, ее личности, такой законченной и особенной». (С. Маршак. Т.8. — С. 354.)

3 С. Маршак . Соч. в 4 т. Т. 3. Избранные переводы. — М.: Гос. изд-во художественной литературы, 1959.

4 На форзаце посланного К. Чуковскому  третьего тома своих сочинений С. Маршак  написал:

С приветом дружеским дарю Вам том свой третий
Мы — братья по перу, отчасти и родня.
Одна у нас семья: одни и те же дети
В любом краю страны у Вас и у меня.

(Чукоккала. — М.: Премьера, 1999. С. 349.)

5 По-видимому, Борис Пастернак.

С.Я. Маршак  — К.И. Чуковскому 

Москва, 10 мая 1960 г.

Мой дорогой Корней Иванович,

Спасибо за доброе письмо , в котором я слышу то лучшее, что есть в Вашем голосе и сердце¹.

Все, что написано Тамарой  Григорьевной (а она написала замечательные вещи), должно быть дополнено страницами, посвященными ей самой, ее личности, такой законченной и особенной.

Она прошла жизнь легкой поступью, сохраняя изящество до самых последних минут сознания. В ней не было и тени ханжества. Она была человеком светским и свободным, снисходительным к слабостям других, а сама подчинялась какому-то строгому и непреложному внутреннему уставу. А сколько терпения, стойкости, мужества в ней было, — это по-настоящему знают только те, кто был с ней в ее последние недели и дни.

И, конечно, Вы правы: главным ее талантом, превосходящим все другие человеческие таланты, была любовь. Любовь добрая и строгая, безо всякой примеси корысти, ревности, зависимости от другого человека. Ей было чуждо преклонение перед громким именем или высоким положением в обществе. Да и сама она никогда не искала популярности и мало думала о своих материальных делах.

Ей были по душе и по характеру стихи Мильтона (сонет «О слепоте»):

…Но, может быть, не меньше служит тот
Высокой воле, кто стоит и ждет².

Она была внешне неподвижна и внутренне деятельна. Я говорю о неподвижности только в том смысле, что ей стоило больших усилий хождения по редакциям или по театрам, где шел разговор о постановке ее пьес, но зато она могла целыми днями бродить по городу или за городом в полном одиночестве, вернее — наедине со своими мыслями. Она была зоркая — многое видела и знала в природе, очень любила архитектуру. На Аэропортовской ее маленькая квартира была обставлена с несравненно большим вкусом, чем все другие квартиры, на которые было потрачено столько денег.

Если Шекспир говорит о своих стихах

…И кажется, по имени назвать
Меня в стихах любое может слово³, —

то в ее комнатах каждая полочка, лампа или этажерка могли назвать по имени свою хозяйку. Во всем этом была ее легкость, ее приветливость, ее вкус и женское изящество.

Грустно думать, что теперь эти светлые, уютные, не загроможденные мебелью и всегда открытые для друзей и учеников комнаты достанутся кому-то постороннему. Горько сознавать, что мы, знавшие ей цену, не можем убедить жилищный кооператив и Союз писателей, что следует сохранить в неприкосновенности эти несколько метров площади, где жила и умерла замечательная писательница, друг и советчик очень многих молодых и старых писателей.

Мое письмо затянулось, но в заключение мне хочется рассказать Вам два случая, которые могут дать более ясное представление о Тамаре Григорьевне, чем самые пространные характеристики.

Она умерла, не оставив завещания. Друзья должны были справиться, не завещан ли кому-нибудь из родственников ее вклад. И вот, когда они зашли в сберкассу того района, где Тамара Григорьевна жила несколько лет тому назад, и сказали, что она умерла, — женщины, выглядывавшие из окошек перегородки, встретили это известие так, будто им сообщили о смерти самого близкого им человека.

Одна из сотрудниц сказала со слезами на глазах:

«Неужели же друзья так и не могли спасти ее!»

И тут выяснилось, что однажды вечером Тамара Григорьевна зашла в сберкассу перед самым закрытием. Она сразу же заметила, что служащие чем-то взволнованы. Оказалось, что в кассе не хватает какой-то суммы денег и об этом надо составить акт.

Тамара Григорьевна подошла к одному из окошек и сказала просто, по-дружески:

— Отчего же вы у меня не попросите?..

Она тут же внесла недостающую сумму и, конечно, никому из родных и знакомых об этом не рассказала.

А вот другой случай.

Фадеев накануне самоубийства пришел ко мне и застал у меня Тамару Григорьевну. Он был немного более сдержан, чем всегда, но по его виду я никак не мог предположить, что передо мной человек, который на другой день лишит себя жизни.

Он подробно расспрашивал меня о моем здоровье, о том, куда я намерен поехать лечиться.

А я заговорил с ним о Твардовском, с которым он незадолго перед этим серьезно поссорился. Мне очень хотелось их помирить.

Не желая мешать нашему разговору, Тамара  Григорьевна поспешила проститься с нами, и я вышел проводить ее. В коридоре она сказала мне вполголоса, но твердо и уверенно:

— Не говорите с ним ни о себе, ни о Твардовском. Вы посмотрите на него!..

Она заметила то, что как-то ускользнуло от меня, знавшего Фадеева гораздо больше и ближе.

Такова была она.

Простите, что я так расписался. Впрочем, в этом повинны Вы и Ваше письмо, которое меня растрогало и  взволновало.

В первый раз вверяю я бумаге свои мысли и воспоминание об этом человеке высокой души, в котором так нераздельно жили «правда с  красотою» ⁴ — этическое и  эстетическое.

Простите и  бессвязность моего письма . Написал его единым духом, не задумываясь, не подбирая слов.

Очень хотел бы, чтобы Вы когда-нибудь написали о пьесах и сказках Тамары  Григорьевны — и о ней самой.

Крепко обнимаю Вас.

Ваш С. Маршак 

1 Ответ на письмо К.И. Чуковского  от 5 мая 1960 года, посвященное памяти Т.Г. Габбе , скончавшейся 2 марта. Корней Иванович писал о своем восхищении «красотой ее личности, ее безошибочным вкусом, ее дарованием, ее юмором, ее эрудицией и — превыше всего — ее героическим благородством, ее гениальным умением любить».

2 Заключительные строки сонета Дж. Мильтона в переводе С. Маршака (см. т. 3 наст. изд).

3 Из 76-го сонета В. Шекспира в переводе С. Маршака.

4 Из 14-го сонета В. Шекспира в переводе С. Маршака.

www.chukfamily.ru