Сэмюэль Беккет. МоллойТрилогия — 1
1
Я нахожусь в комнате моей матери. Сейчас в ней живу я. Не знаю, как я попал сюда. Возможно, меня привезли в машине скорой помощи, да, конечно же, на какой-то машине. Мне помогли, сам бы я не добрался. Раз в неделю сюда приходит какой-то мужчина. Возможно, ему я обязан тем, что я здесь. Он говорит, что нет. Он дает мне деньги и уносит страницы. Сколько страниц, столько и денег. Да, сейчас я работаю. Похоже на то, как работал и раньше. Только я разучился работать. Но это, конечно, не имеет значения. Сейчас мне хотелось бы рассказать о том, что осталось, со всем попрощаться, завершить умирание. Они этого не хотят. Да, конечно, тот мужчина не один. Но приходит всегда один и тот же. Ты сделаешь это позднее, говорит он. Я соглашаюсь. По правде сказать, выбирать мне почти не из чего.  Тогда я говорю себе, что это невозможно. Невозможно, чтобы я о ком-то заботился. Я забыл даже, как надо писать, и половину слов забыл. Но это, конечно, не имеет значения, о чем я прекрасно знаю. А он странный человек, тот, что приходит ко мне. Он приходит, очевидно, каждое воскресенье. В другие дни он занят. И вечно ему мало. Это он сказал, что начало у меня никуда не годится, что начать следовало бы иначе. Наверное, он прав. Я начал с начала, представляете, каков старый мудак. Но только потому, что они хранят его, — вот оно, мое начало. Мне было трудно с ним. Вот оно. Оно далось мне нелегко. Ведь это было начало, понимаете? А сейчас уже почти конец. Разве то, что я делаю сейчас, лучше? Не знаю. Но не в атом дело. Вот мое начало. Оно что-то значит, иначе они не хранили бы его. Вот оно.
Сейчас, потом еще раз, так я думаю, потом, может быть, последний раз, а потом все кончится, так мне кажется, и этот мир кончится. Предчувствие пред-пред-последнего. Все расплывается. Еще немного, и ты ослепнешь.  Они шли по дороге удивительно пустынной, без каких бы то ни было изгородей, канав или обочин, шли по проселочной дороге, ибо на безбрежных полях паслись коровы, они жевали, лежа или стоя, в вечернем безмолвии. |
«Моллой» Сэмюэль Беккет: слушать аудиокнигу онлайн
Тишина и кротость
Вступление. Часть 1.
С чего начать? С Достоевского, Камю, Вордсворта, Данте?
Мысли ширятся, оступаются, вместе с сердцем, словами… какая-то осень касаний книги: листы, отшумев, опали, обрушились на меня жёлтою листвой воспоминаний; веки, словно бледные ладони, беспомощно и слепо шарят в осыпающейся и выцветшей тьме страниц, ладони щурятся, перелистывая солнечный воздух, сквозные мгновенья: так в детстве, заблудившись в лесу, кружа по орбитам-спиралям отчаяния жизни, находишь лишь себя, натыкаясь на призраков своих существований: подойдёшь к высокому дереву, обнимешь его ладонями, прислонишься к нему щекой, губами, сердцем.
Закроешь глаза, и чувствуешь это талое, янтарное течение пространств, времён и сердца; тебя уже нет, поток жизни уносит душу и тело — вот они ещё вместе, вот уже разлучились, ещё соприкасаются ладонями, расстались навсегда…, — в открытое море синевы к какому-то истоку жизни, мира, где не нужно искать ответы на мучительные вопросы, не нужно искать истину и бога… всё так сладко очевидно, так тепло-рядом, что ощущаешь себя в чреве мира, сжатым в какой-то кулачок эмбриона, сквозь блестящую пуповину паутинки, реющей в воздухе и коснувшейся тебя, текут звёзды, облака и крики птиц… чувствуешь себя космонавтом, невесомо плавающем в лиловой, бархатной тьме вечной ночи, связанный с Матерью-Землёй только пуповиной троса.
Если он порвётся, то тебя начнёт уносить в открытое море космоса, где плавниками акул реют карие крылья ангелов и восходящего месяца…
Как хочется вернуться в это состояние осторожной, доверчивой тьмы, как у Андрея Белого в его «Котике Летаеве», припомнить то, что было не то что в детстве, младенчестве, но и…
Помните как Наташа Ростова у Толстого говорила жарким шёпотом Сонечке ночью: мне иногда кажется, что вот если вспоминать, что было раньше, в детстве, то можно довспоминаться до того, когда тебя ещё не было…
Так в детстве бежишь счастливый по лесу, на крыльях какого-то яркого, парно́го счастья весенней природы, бежишь сквозь деревья, кусты, и вдруг, замираешь у глубокого, тёмного оврага, в котором плещутся звёзды и ночь.
А бог этого не понял, не понял всей той муки, когда заживо ощущаешь это нравственное распятие задолго до распятие Христа, когда физически ощущаешь звёзды, милые деревья и зверей, как утрату себя, как отсечение своих конечностей, крыльев… а бог этого не понял, и дети в муках стали искать в мире бога, которого нет, ибо он отрёкся от своей любви к миру и детям своим, не побежал сквозь тернии звёзд прямо в ночь искать своих перепуганных до безумия детей, не оставил тёплый дворец неба, не сбивал ноги в кровь в поиске… он завёл себе нового сына, а дети из прошлой жизни, блуждают в мире, где умер бог, где ещё нет бога: это похоже на записки из подполья Достоевского, только с той разницей, что это дно подполье — ад и ничто, и человек ощущает себя в нём не человеком, а почти демоном, нечто древним, в ком тлеют и стигматами цветут на запястьях цветы пульсаций человека и ангела, мира…
Достоевский писал, что если бы кончился мир, и человечество предстало бы перед судом бога, то оно протянуло бы ему в своих ладонях книгу «Дон Кихот», сказав, что так оно поняло жизнь.
Не знаю, думаю, многие книги человечество могло бы протянуть богу: Котлован Платонова, Постороннего Камю, Моллоя Беккета…
Мне даже кажется, что каждый человек должен прийти к богу со своей книгой: многие женщины несли бы в руках, прижимая к груди, словно ребёнка, «Мадам Бовари» Флобера, «Каренину» Толстого, «Грозовой перевал» Бронте… кто-то вообще пришёл бы без всего, что-то зажав в кулачке: женщина робко открыла бы бледный, кулачок перед ангелами, и
на дрожащей ладошке сверкнул бы грустным мотыльком стих Есенина…
Он мысленно бы, как в древности, когда боги переодевались в юродивых, странников, нищих, ходя меж людей, отрёкся бы от сверкающей роскоши своих регалий, сбросил бы все райские одежды, и отправился бы одним обнажённым, слепым от горя чувством, в прошлое, желая что-то изменить, искупить…
Он тянулся бы прохладным, просиявшим холодком к глазам Жанны Дарк на костре, к слепому блику солнца на куполе церкви, когда казнили Достоевского, стрекозой порхал бы над яблоком в руках Евы… мысленно срывая и протягивая ей все плоды, все звёзды, только бы она, дети… были живы, были с ним, а не в аду существования..
Книга Беккета — это поиск бога в мире, где нет бога, где бог отлучился куда-то, сошёл с ума от горя, и осиротевшая красота мира вздохнула своими синими крыльями в пустое небо…
Часть 2
Моё вступление затянулось? Простите, я так же заблудился в своих мыслях, как безумный Моллой — в мире, в поисках матери и отца, и в этом смысле роман Беккета похож на гениальный в своей мрачности роман Фолкнера «Когда я умирала», но у Беккета образ матери, обрёл гностические черты Матери-Софии, высшей женственности и мудрости в природе, как и бог, сошедшей на Землю, дабы исправить ошибку прошлого.
Эта мистическая Мать окружает Моллоя на всём его пути по аду — она — новая Беатриче в аду, она тянется к нему бледными пальцами цветов, когда он упал в канаву, тянется спелым бликом в окне…
И в этом смысле мы наблюдаем в романе эмбриональный космос предсуществования, ощущение жизни — как преддверие перед рождением в вечность, когда мать лунно и спело обнажив свой живот весенним утром, нежно водит по нему веточкой сирени, а во снах ребёнка смутно вспыхивают лиловые зори, спелые гроздья касаний и звёзд, тянущихся к запретному плоду…- к жизни.
Я двумя руками «за», когда говорят о том, чтобы муж присутствовал на родах жены.
Но… с одной оговоркой: он должен быть возле своей любимой, сжимая её тёплую руку, целуя её бледное лицо ( говорю это со знанием дела, надеясь, что первобытные «переживания» мужа в кабаке с друзьями окажутся в прошлом. И хоть я не принимал ещё роды у жены, я был на родах у подруги, был с нею, когда она осталась одна и ей было безумно страшно находиться совершенно «одной» во время родов.)
Разве муж должен видеть то, что не должна видеть и женщина?
Иной раз роды проходят экзистенциально тяжело, и рождённый ребёнок, обливаясь кровью, порой соприкасается с испражнениями матери, от натуги.
Подобное случилось и с Моллоем. Отца — не было, как и бога нет.
Мать была, но и её не было, ибо её кто-то изнасиловал и она рожала в полубреду.
Эта тональность достоевского сиротства человечества в мире, доведена Беккетом до крайней степени мирового отчаяния: рождённый из ничто, в мир, мгновенно и бледно блеснувший в лицо, капнувший на сердце и глаза какой-то шумящей звездой, листвой красоты, поцелуя… и опять — ничто, раскрывающее свои объятия.
И это вся жизнь? Это «ничто» кажется больше жизни, хочется сразу жить в ничто, сокрыться в ничто, уйдя из этой безумной жизни, которая для Моллоя символично представляется «дерьмом».
Больше того, Моллой полагает, что он родился именно из задницы: мрачный рефрен мысли де Сада, с его пристрастием именно к этому экзистенциальному виду секса, в котором нельзя зачать детей: совершенно призрачное существование Моллоя, его жизнь и мышление, сердцебиение вспять, в ничто.
Любопытно в этой связи вроде бы ничего не значащие и многих должно быть смущающие упоминания Моллоем подсчитывания того, сколько раз он пукает в неделю, день, час..
Целая градация этого процесса! Разве в этом есть что-то глубокое? Да дети часто используют подобную символику, это нормально, особенно для несчастного умалишённого с умом дитяти.
Но не всё так просто: фрейдисты, возможно, диагностировали бы здесь анальный характер с элементами Эдипового комплекса ( призрак Пенелопы так и маячит в романе), что в смысле символики неизвестного отца, бога, которого ГГ. хочет «убить», выглядит даже почти оригинально.
Но мы ведь не фрейдисты, верно? Потому мы пойдём другим путём.
Помните как в «Завтраке для чемпионов» Воннегут расшалился, и нарисовал какого-то идеально многорукого чёрного паучка ( вспомнилась банька с паучками у Достоевского), некое инфернальное колесо велосипеда с тёмными спицами, стремящегося прямо в ад?
Это он так изобразил анус человека…
Хм… шёл в другую от Фрейда сторону, а пришёл всё туда же.
Иначе говоря, если воспользоваться подсказкой Фрейда, анальный характер нашего героя растушевался на весь мир, засияв чёрной звездой, которая его поглощает, и в этом смысле символичны слова Моллоя о том, что луна в небе похожа на зад.
Да и не характер это… тут некая трансцендентная сублимация-перевёртыш травмы человеческого рождения, его нечистоты, которую Молой воскрешает в данных символах, стремясь не только очиститься в чувстве примирения к близости к этой теме ( мол, жизнь хоть и грязная штука, но и в ней что-то есть… другой то нет), или очищением чистоплотностью и аутической аккуратностью мысли и распорядка чувства, но вместе с тем, момент пукания, символизирует и абортические муки саморождения, холостого рождения, тактильные ощущения тёмной пульсации небытия.
К слову о Фрейде и Эдипе.
Помните ту самую загадку Сфинкса, не ответив на которую он сбрасывал человека в пропасть?
«Утром он ходит на 4 ногах, днём на 2, а вечером на 3». Кто это?
Разумеется, это человек, хотя я бы мог ответить, что это мой сосед.
В утре жизни, ребёнком человек ходит на четвереньках, повзрослевши, человек ходит на 2 ногах, а в старости — опирается на костыль.
У Беккета Моллой едет на велосипеде, эдакие солнечно-лунные спицы слепого движения в немо проносящемся мире.
Подобная динамика распятой скорости очень важна: мир фатально и мирно проносится кинематографической лентой перед взором смотрящего, брызгая в лицо терпкой радугой смазанных звуков и красок: ласковый импрессионизм безумия, похожий на поцелуй ангела, дабы ужас мира и его боль сладостно растушевались: должно быть, так смотрят на мир летящие от звезды к звезде ангелы.
Вне велосипеда, этих очков для дальнозорких ног, грациозно уютившихся на переносице копчика ( ах, знавал я в юности одну очаровательную девчонку, которая обгоняла меня на велосипеде, кокетливо привставая над сиденьем, и это было так славно, словно она, приспустив на переносице очки, смотрит на меня прищуренно-властным взглядом, чуть ухмыляющимся, моргая мне сладкой, реснично-карей бахромой трусиков, проглядывающих из под жёлтых, коротких шортиков.), Моллой вновь видит мир во всей бледной неподвижности настороженных, наклонившихся пространств: вот-вот что-то скажут на ушко, на сердце: что-то гадкое, жуткое, и выпрямятся, побегут, как прежде…
Моллой ходит на костылях. ( усугубляющиеся болезни ног Моллоя — почти вербальное, зримое ощущение тёмного притяжения человека к Земле, к смерти, ломающее его по частям, и в итоге, расплющивающее, искажающее и вытягивающее бытие человека в пространстве и времени, словно на горизонте событий чёрной дыры, умершей звезды) Т.е. мы видим жуткий симбиоз возрастов человека из загадки Сфинкса, словно бы Эдип сорвался со Сфинксом в бездну и ночь, в смерть, и у человека появилось новое качество восприятия, самосознания передвижения: он ходит в мире так, как чувствует наше обнажённое сердце перед громадой нависшей над нами природы и звёзд, так мыслит тростник Паскаля, но у Беккета — это сорванный тростник, и потому просто в ужасе чувствующий в пустоту и ночь: быть может, основания костылей, это острые локти крыльев ангела, забывшего, что он ангел, вот так вот трагично-нелепо ковыляя ими по земле?
Это Бодлеровское ковыляние ангела-альбатроса, достигает апогея, когда Моллой, словно Terra incognita, рассматривает свой половой орган, яички, одно из которых не то лунно опускается, не то другое солнечно восходит.
Иногда читая подобный поток сознания идиота, чуточку теряешь себя, и тебя уносит….
Решил посмотреть, как у меня обстоит дело с этой лунно-солнечной символикой.
Набоков прав: всё «это» в зеркале отражается как грустный слоник ( но судя по «лобику», у меня отражался вполне забавный мамонтёнок). Если посмотреть сверху, то «они» похожи на довольно откровенное декольте женщины на полотнах позднего Возрождения — сразу вспоминаются прелестно пышнотелые красавицы Гюстава Курбе.
Если разбить на времена года, то «бюст» а-ля Бенджамин Баттон, молодеет, волшебно меняется: весной — роскошно 4 размер, летом — 3, осенью — 2, зимой — как у девочки-подростка, застенчиво-первый.
Если взглянуть чуточку сбоку, то словно бы Хоббит под высоко шумящим осенним клёном приспустил штанишки и оголил свой задик…
Не знаю как у Моллоя, но у меня вроде бы «правое» галантно пропустило вперёд и чуточку ниже, — «левое»: робко так семенят на месте ( простите за тавтологию), стесняясь, словно желая что-то сказать.
Если бы в этот миг в комнату зашла моя жена, увидев меня со спущенными шортами и с книгой в левой руке, то она могла бы подумать, что я извращенец, которого возбуждает Беккет ( и на день рождения я вполне мог получить подарочное издание «Шума и ярости» Фолкнера: мол, вот как я тебя люблю, что даже мирюсь с твоими эстетическими и малопонятными для меня извращениями..)
Кто-то из вас скажет: laonov совсем сошёл с ума…
Вовсе нет
Фрейд: Нет? Мы с тобой вчера вообще говорили о пе…
Я: Опять ты! я уже говорил, чтобы ты сидел тихо!!
Фрейд: Но разве Моллой не любопытен с точки зрения психоанализа? Я бы с ним поговорил о его возможных играх с дефекацией и её эпикурической задержкой.
Я: опять ты за своё! Это то тут причём?
Фрейд: Ну смотри, если слабоумный мальчонка к чертям перепутал отверстия, из которых рождаются, то он должен был перепутать и заплутать в понятийном лабиринте духовно-телесного.
Для него, словно для экзистенциалиста, существование стало предшествовать сущности, оно стало нечто грязным, отчего нужно освободиться, очиститься, но он это сделать не может, и испытывает сильнейший стресс, как и многие дети, которые чувствуют себя грязными, когда их насильно сажают на горшок, подгоняют, смотрят…а тут и смотреть то некому, ибо бог — умер, смотрят одни звёзды и листва на ветру.
Одним словом, попытка найти приятное чувство в сдерживаемом акте дефекации, могла являться для Моллоя задумчиво абортической символикой рождения — аборт ложно сливается с ложным актом рождения, и плод то выглядывает на сияющий ужас мира, то прячется от него в тёплый, изначальный сумрак материнского лона.
— Идиоты!
Я: а это кто?
Набоков: вам больше не о чем поговорить?
Лучше бы поговорили о том гладком и чистом камушке в кармашке у Моллоя, который тот сосёт для успокоения в момент одиночества и тоски.
Замечательный образ Демосфена, который борясь со своим косноязычием, набирал в рот камешки, и говорил… А тут….тут есть нечто Ахматовское, когда слово от горя и невозможности вместить в себя всего человека, его нежность и боль, обращается в камень.
Фрейд: точно! камень, как образ зародыша в лиловом, тёплом полумраке утробы, не могущий родиться: желание Моллоя выносить, доносить себя, своё слово, проглотить «случайно» камушек, абор…
Набоков: идиот! Венский шарлатан!!
Я: Боже, опять вы ссоритесь, замолчите!
Фрейд: ( голос обернулся ко мне). Сказать почему ты, как и Моллой, упомянул о своих яичках?
В этой эроктильной сублимации слова ты бессознательно думаешь о своих детях, которых нет; это почти спиритическое общение с ними, но наоборот, в отрицательном значении спиритизма..
Я: замолчи! ты прекрасно знаешь, что это не по моей вине, да и её вины тут нет!!
И этот словесный эротизм может иметь другие причины, не ведомые вам, чёртовым психологам: когда Жан Жак Руссо в юности выбегал из за дерева в парке и показывал смутившимся женщинам свою распахнутую наготу, это было просто желанием обнажить своё сердце, которое он ещё не мог высказать, тут не сублимация переноса эроса в слово, а скорее смутное желание припомнить, пробудить в эмпирее и воздухе мира слов нечто любовно-телесное, некую просиявшую в любви плоть…
— Сааш, ты с кем тут разговариваешь?
— Доброе утро, любимая, так, ни с кем, я книгу читаю, рецензию пишу…
— Странно ты пишешь рецензии, какой-то ты весь взъерошенный, вспотевший ( поправляет мне шорты на бёдрах, уходит на кухню)
Что-то я увлёкся, простите… Продолжим?
В романе есть один тонкий момент: Моллой размышляет о том, чтобы оскопить себя… наезжает на собаку, она умирает и он, вместе с хозяйкой собаки ( Софией), хоронит её, и оказывается у неё дома.
Гностические блики имени Софии-Матери вновь струятся по тексту, но вместе с тем прибавляется образ Цирцеи, Моллой как бы умирает, и просыпается ночью в тёмной комнате, с мистическим мерцанием луны за окном: это образ женского лона.
Моллой просыпается голым, помытым, — чистым, избавленным от чувства духовного, грязного заблуждения о своём рождении.
Он побрит, он может ходить без костылей, словно бы забыв о том, что в прошлой, Бенджамин-Баттоновой жизни он был калекой.
Он… да, он одет в женскую пижамку. Замечательный по тонкости символ, но проницательный читатель, несколько сошедший с ума от данного чтения, поймёт, что Моллой вернулся в то существование эмбриона, когда он является девочкой, изначальным, высшим полом на Земле.
Если вспомнить отсылки Беккета к «Божественной комедии» Данте, к его Аду, то на оставшийся ум приходит образ 9 месяцев вынашивания ребёнка, как 9 кругов ада., или наоборот…
Все эти луны, солнца, яички — суть световые пульсации рождения, смещения времени, самосознания, рассматриваемые как бы со стороны.
Что любопытно, роман Беккета удивительно напоминает «Постороннего» Камю, особенно это заметно по началу: у Камю начинается с того, что у человека умерла мать, но он не знает, когда, ему почти всё равно.
У Беккета роман начинается с того же эмоционального трамплина образности: Моллой описывает себя и посторонне покачнувшийся от горя мир из комнаты матери, но он словно не знает, жива она, или мертва — так неопределённо её существование.
Из книги Камю эмигрировали также и образы старика и собаки, которая также умрёт ( не знаю, что это за такая эстетическая карма, и что такого сделала несчастная собака, что ей суждено умирать из книги в книгу: думается, что была первая собака, уже в реальном мире, умершая на глазах у Камю. Впрочем, собак в романе будет несколько, эдакий 3-главый Цербер на выходе из Ада)
И если у Камю мир и люди ограждены, по словам Сартра, неким стеклом, и потому их движения без видимых слов, кажутся абсурдными, то у Беккета это стекло треснуло, искривилось от зноя, и мир безумно исказился, улыбнулся.
Слова и звёзды, деревья и люди, мучительно смешались, ибо содрана кожа слов с явлений, и мир замер в бледном обмороке тишины, тишина сочится талым янтарём, голубой кровью звуков истекают ладони, слепо шарящие в глухом и заросшем безмолвием пространстве.
Сердце завязло в витражном мареве трещинок на стекле, похожем на талый трепет крыла стрекозы что села возле лица Моллоя, ползущего из последних сил в лесу по земле, цепляясь костылями за камни, словно бы он взбирается на высокую, Сизифову гору ночи: Моллой смотрит на шёлковый трепет крыльев… пройдёт голубая дрожь по ним, крылья поднимутся в небо, и мир разобьётся к чертям, и он сорвётся в ночь и звёзды..
Ох, вроде и выдумал эту стрекозу только что, но самому стало жутко от этого образа.
Боже, что я только не наплёл в своей рецензии!
Поверьте, иной раз я мысленно вместе с героем сострадательно передвигался по дебрям романа и бреда на костылях мыслей, порою подавал костыли Моллою, иногда — замахивался костылём на него, когда он на 3-х страницах описывал сосание камушка и его перемещение из кармашка в кармашек и в рот: может статься, что в муках добытая людьми истина, будет похожа на этот аутический обрядный бред — мёртвое, окаменевшее слово, таскается из века в век… из книги в книгу… для чего? возможно, вся истина — в красоте шепчущего на заре мира…А другой истины мы не заслуживаем.
И всё же, мы шли вместе, это был путь всего человечества, Улисса, впавшего в маразм.
Сквозь солипсизм существования и Эроса, смешения начала и конца, времён и пространств, грехов и добродетелей, я шёл с ним рядом, грешил вместе с ним.
Я сострадал ему даже тогда, когда томясь по любви в мире, где умер бог, своей смертью, ухнувшей на весь мир повергшейся тенью, заслонив мир и любовь….он любил себя в прямом смысле, самоудовлетворяя себя, занимаясь сексом с порочной старушкой, причём тем самым экзистенциальным сексом: фактически, мы видим здесь солипсизм зачатия, желание родиться обратно в тёмную пустоту и смерть. И в том и в другом случае, Моллой жил, истекал существованием в холостую пустоту мрака, бесплодного, зеркально равного тому звёздному мраку, навстречу которому бессмысленно и бесплодно бьётся, истекая, наше сердце.
Да, я был подобием Юнговской тени и ангела-хранителя Моллоя ( я так же как и ангел, ничем не мог помочь, я мог лишь сострадать и сходить с ума от невозможности любви на Земле), я всегда был с ним ( я даже пробовал сосать камушек, как и он), но я не гневался на его грехи, я смотрел на них глазами ангела: я понимал, что эта старушка, с библейским именем праведницы Руфь, быть может просто его приютила, а может, он опять что-то напутал, и это… его кто-то изнасиловал в лесу.
Во всяком случае, образ умственно отсталого и несчастного калеки, меж двух костылей, это образ распятого Христа меж двух разбойников: в мире, где умер бог, человек может занять место лишь распятого, умирающего, никому не нужного бога.
Эта книга — великий урок не столько людям, сколько богам: может статься, что в конце мира, когда бог придёт судить людей, он поймёт, что судить, кроме себя, некого, и, упав на колени перед несчастным, искалеченным человечеством, сидящем на земле и пересыпающим из руки в руку, грустный прах сожжённых городов, и шепча что-то невнятное в пустые небеса, безумно и счастливо улыбаясь, бог поймёт, что человечество было просто умственно неполноценным существом, судить которое — грех.
Мне почему-то вся эта история напомнила балладу Вордсворта — «Слабоумный мальчик».
Мама отправляет мальчика на пони ( почти библейский ослёнок) через вечереющий, тревожный лес за доктором, для умирающей соседки.
Время идёт, соседка сама уже безумно волнуется за слабоумного мальчика, а его всё нет…
Мать высматривает его на холме, жалеет, что послала его…
Мальчик возвращается… но где он был? какая девственная красота мира и лирический ужас ветвящегося сумрака манила его к себе?
Какой непроторенной тайной жизни, сострадания и любви наполнилось его сердце, желающее умереть от ужаса мира, словно бы накрывшись, как в детстве, одеялом смерти и сна?
По этому пути не ходили ангелы и боги; он узнал о сострадании, жизни и боли то, что никогда не узнают небеса, и на слова безумной от счастья встречи Матери-Природы — милый, где, где же ты был!?, — он мог сказать словами Моллоя, словами сартровского человечества: «я всего навсего существовал».. а в дрожащем кулачке у него была бы зажата какая-то тихая радость…
Работа В. Куша
Сэмюэль Беккет. Моллой — homo legens — LiveJournal
«Моллой» — математически выверенный, эстетически совершенный роман Сэмюэля Беккета.Чаще всего автор в своих произведениях представляет отношения при помощи взаимозависимых и взаимодополняемых пар, будь то Владимир и Эстрагон, Хам и Клов, и многие другие. В данном романе такие связи могут представлять комбинацию как в гэге с камешками (симметричную и ассиметричную). Вот при помощи пар и удобней всего рассмотреть роман. Если их условно поделить на три группы, то это будут социальные отношения, религиозные и символические.
1. Социальные: Моллой-мать, Моран-сын, Моран-Моллой
Мать (Моран) — Моллой (сын). Родитель — деспот, сын — аморфное существо, но способное прятаться и бежать, значит бороться. В данном случае пары идентичны.
Моран-Моллой. В какой-то момент возникает мысль, что Моран и Моллой не просто двойники, они — одно лицо. Моран Моллоя не нашел (или условно не нашел, был момент, когда Моран столкнулся с неизвестным стариком). По факту он сам стал Моллоем, или как минимум последний его внутренним «Я» (а может и был?).
Ключевой момент. Если Беккет изобразил цикличные отношения (сначала Моран — мать, затем — Моллой), то можно предположить, что сын Жака Морана — это такой маленький будущий Моран-Моллой. То бишь сын заранее обречен быть пораженным болезнью и стать таким же отверженным как отец.
2. Религиозные: Габер-Моран, Йуди-Моран, Моллой-полицейский, Моллой-Лусс
Габер, он же полицейский, он же Лусс — скорее всего посланники некоего высшего разума — Йуди/Нотта/Годо. Есть некая безысходность в повторяющейся судьбе героев. Беккет даёт надежду на исправление, но факт остается фактом — люди с годами практически не меняются, как Феллиниевский Марчело.
3. Символические: Моллой-Анкилоз (болезнь), Моран-Анкилоз (болезнь)
Анкилоз по сути может быть ещё одним двойником Моллоя. Болезнь символизирует окостенение души, очерствление, которое приходит с годами. В цикле парных взаимоотношений сын Жака Морана обречен получить своего Моллоя (анкилоз). Но можно ли все изменить? Можно. Ведь относись Моран к своему сыну по-другому можно было бы разорвать этот цикл. И уж на сколько был бы обречен влачить существование данный отпрыск точно не зависело бы от каких-то камешек.
Tags: Авт: Беккет Сэмюэль, Общ: Чтение-2014, Оц: Рекомендую, Стр: Франция
«Моллой» отзывы и рецензии читателей на книгу📖автора Сэмюэля Беккет, рейтинг книги — MyBook.
Нет, к такому никогда не бываешь готов. Когда дорога, расплывающаяся перед глазами, вихляет скалоподобными холмами, и все в твою голову. Внимание! В твою, да, именно голову, так.
Восстанавливаю память по старым плейлистам, а М. едет к маме. Едет, идет, скачет. Инвалид, калека, воплощение себя, своего сына, своего отца. А что поможет ему, в той реальности, где идет/не идет дождь, где любая поступь — это отражение, припадающее сухими губами к роднику безумия?
Вы никогда не встречали на дороге своего двойника? А себя самого?
Мо. вам расскажет, как оно бывает. Возможно.
Куда идет он, едет, может быть. Давит собак. Использует велосипед, убогий, ищущий маму.
Встрепенитесь, ему больно, посмотрите же на него, он не видит из-за дождя!
Лежать в палате чисто, сухо. Грязь — она вторая кожа, но они заберут и ее. Велосипед, наверное, оставят. Рот до гримасы, и сколько нужно использовать слов, чтобы описать здоровое безумие? Нужны они все. Все языки, все алфавиты.
Мол., как же тебя там звали, черррт побери?
Бросай велосипед, скукожься до момента зачатия, прокрутись назад во времени, найди то, что утратил навсегда. Рот запечатан, и слов недостаточно много. Мало.
Молл… играет, падает. Нога не будет больше слушаться, жизнь больше не будет течь, плыть, вытягиваться. Скорее уж он перед ней. По весне. А может, летом. Когда будет и не будет полночь. Система пересчитывания камней… Скажи им, что было твоим именем!
Собери велосипед из набора конструктор. Молло слушает!
Вертикально достигнет пункта назначения: одновременно А и Б, альфа, омега, точка сингулярности и проч. Он вам не какой-то там психованный!
Да посмотрите же на меня. Я все еще иду. Еду. Молло, как звон колоколов.
Куда, и зачем, и что мы будем делать, когда прелесть новизны исчерпает себя? В какую сторону ползти, покажите, я верую вам. Я верую в вас.
Моллой!
Его зовут Моллой!
И меня. И всех нас. Мо-л-лой. Мо-ллой.
Для тех, кто ничего не понял:
Я правда не знаю, как рецензировать гения, плескавшего ведрами хаос на страницы книг. Мне хочется быть яснее, но Беккет запретил мне. Считайте, что у нас ментальная вневременная связь, и я, о-хо-хооо, посыл получила. Что до вас, немногие, добравшиеся до сей буквы, то вот, держитесь, сокровенное: читайте. Аккуратно, только ныряйте с головой. А думать, как Моллл-ллой, я буду еще долго, да.
Автор, после которого я гарантированно ору внутрь себя.
После которого срочно к зеркалу — проверить, на месте ли голова, разум, я.
Он с мясом выдирает что-то духовно близкое мне. В двух коротких предложеньицах бывает целая жизнь, больная и одинокая.
В нем столько образности, что я бы снимала фильмы (числом — бесконечность) по его душераздирающим словам. Невозможные фильмы носятся в моей голове от его слов…
У каждого есть, во что верить. Я за свою небольшую жизнь прочно уверилась лишь в хаосе, что позиция, скажу вам, так себе. А Беккет, он мне ходит по мозолям будто бы. Чечетку на мозге отплясывает, размахивая полосатым платочком. И я не прощу его за то, но умоляю из раза в раз — еще только горсточку кипящих слов, пожалуйста. Окатить сердце ведром гвоздей. Зачем? Просто. Чтобы понять, что
Я все еще здесь, я все еще жив
— как пела советская постпанк команда.
Сэмюэль Беккет — «Моллой»: profi30 — LiveJournal
Первая фаза после прочтения — поиск диагноза главному герою, автору, себе.
Патологических симптомов много: нарушение восприятия, нарушение целенаправленных движений и действия, нарушение речи, конфабуляции и многое прочее. В качестве причины органическое поражение головного мозга: инсульт, травма, воспалительный процесс, опухолевый процесс или психическое заболевание. Последнее, на мой взгляд, наиболее вероятно. Но я бессилен, для окончательной верификации необходим квалифицированный невролог или психиатр. Найти подобных специалистов трудно еще сложнее заставить их прочитать роман.
Вторая фаза — поиск логики.
Формулировка нобелевского комитета: За новаторские произведения в прозе и драматургии, в которых трагизм современного человека становится его триумфом. Хорошо — новаторство. Абсурд как новая выразительная возможность языка в построении художественного мира, новая, но тупиковая. Сейчас мы имеет постмодернизм, а не абсурд и только из-за этого я готов его полюбить. Трагизм. Триумф. Если с первым еще можно с натяжной согласиться, то второе ни за какое место невозможно подвесить к этом произведению.
Абсурд как литературный стиль. Абсурд значит бессмысленность, следовательно, никакой логики. Логика в отсутствии оной.
Третья фаза, наступила тогда, когда осела пена первый недоумений. Такое впечатление, что текст не что иное, как сырая болванка только что пропущенная через google переводчик. Текст мертвый, все невнятно и дисгармонично, бесконечные, монотонные и навязчивые повторения. Страсть персонажей к рефлексии, самонаблюдению и сосанию камешков.
Прогрессирующий физический и духовный распад главных героев/героя. Хотя героев нет, есть персонажи. Персонажи, которые мало отличимы друг от друга. Жак Моран брат-близнец Моллоя если главы поменять местами, то эволюция Морана приведет его к Моллою.
Красной нитью через всю первую главу идет тема взаимоотношений с матерью с одной стороны ненависть, а с другой болезненная привязанность «всю свою жизнь я шел к матери». Подшивать сюда психоанализ бессмысленно впрочем, в контексте темы вполне.
И, конечно же, нельзя не упомянуть так называемый «беккетовкий юмор», который концентрируется в основном вокруг персоны матери «… родила меня через отверстие в своей заднице …» «старая сука».
Итого в сухом остатке — осмысленная бессмыслица. Новаторство и абсурд или абсурд как новаторство. А теперь помощь зала!
Сэмюэл Беккет — Серия: Классика (3 книги)2010 Издательство: Текст Серия: Классика С о д е р ж а н и е: Сэмюэл Беккет — Никчемные тексты2001 Издательство: Наука Серия: Литературные памятники С о д е р ж а н и е: Сэмюэл Беккет — Серия: Коллекция (3 книги)2009 Издательство: Текст Серия: Коллекция С о д е р ж а н и е: Сэмюэл Беккет — Трилогия1994 Издательство: Издательство Чернышева С о д е р ж а н и е: Сэмюэл Беккет — Серия: Квадрат (2 книги)2010 Издательство: Текст Серия: Квадрат С о д е р ж а н и е: Библиография Романы Повести Сборники рассказов Пьесы Сборники стихотворений ЭкранизацииБеккет в кино — собрание / Beckett on film — compiled (М.Линдси Хогг, К.Макферсон, П.Розема, К.Райц, Э.Хьюз, А.Эгоян, К.Дж. Уолш, К.Митчелл, Э.Мингелла, Д.Краулиз, Д.Хёрст, Н.Джордан, Чарлз Гэрэд, и др.) БиографияСэмюэл Беккет — ирландский писатель, один из основоположников театра абсурда. Родился 13 апреля (в Страстную пятницу) 1906 в небольшом поселении Фоксрок в непосредственной близости от Дублина, Ирландия. Отец — Уильям Фрэнк Беккет (1871-1933) работал в строительном бизнесе, мать — Мария (Мэй) Беккет, урождённая Роу (1871-1950), была дочерью довольно состоятельного фабриканта. Беккеты представляли собой зажиточное протестантское семейство англо-ирландского происхождения, несмотря на то, что фамилия «Беккет» имеет нормандские корни. Беккет получил строгое протестантское воспитание, обучался сначала в частной школе, затем — в Эрлсфортском интернате в Эннискиллен, заведении, которое выпестовало другого знакового деятеля английской и ирландской культуры — Оскара Уайльда. С 1920 по 1923 он продолжает своё образование в Порторской Королевской школе, в Северной Ирландии, где обнаруживает блестящие способности как к гуманитарным наукам, так и к спортивным играм (активно занимается боксом и крикетом). Наконец, в 1923 Беккет поступает в знаменитый дублинский Тринити-колледж, где интенсивно изучает английскую и современную ему европейскую литературу, французский и итальянский языки. В течение 1925-1926 Беккет много путешествует, впервые посещая Францию и Италию, те страны, культура которых оказала наибольшее влияние на творческую биографию писателя. В 1927 сдаёт экзамены, получает степень бакалавра современных языков (французский и итальянский). По рекомендации своего учителя Беккет получает должность преподавателя английского и французского языков в колледже Кэмпбелл, Белфаст. Учительский опыт разочаровывает будущего писателя: Беккету кажется невыносимо скучным объяснять элементарный материал, и, проработав два семестра, Беккет по программе преподавательского обмена отправляется в Париж, в престижнейшую École normale supérieure на должность преподавателя английского языка. Тогда же завязывается двухлетний роман Беккета с его кузиной Пегги Синклер. По приезде в Париж Беккет знакомится со своим предшественником по программе обмена Томасом Макгриви, который знакомит Беккета с влиятельными представителями парижской артистической богемы, включая Джеймса Джойса, и которому суждено стать ближайшим другом и конфидентом писателя на протяжении всей его жизни. В 1929 в Париже Беккет знакомится со своей будущей женой Сюзанной, а также публикует в одном из журналов написанный по совету Джойса свой первый литературный опыт — критическое исследование «Данте… Бруно. Вико… Джойс» и первый короткий рассказ. Приблизительно в то же время Беккет сближается с Джеймсом Джойсом и становится его литературным секретарём, в частности, помогая ему в работе над «Вещью в работе», последним и наиболее необычным и новаторским произведением Джойса, в итоге получившим название «Поминки по Финнегану». Осенью 1930 Беккет возвращается в Тринити-колледж, где продолжает педагогическую деятельность, преподавая французский язык и читая лекции о французских писателях. Лекторская работа и преподавание неимоверно тяготят замкнутого, почти патологически стеснительного Беккета — отработав один учебный год, Беккет покидает Тринити-колледж и возвращается в Париж. Приблизительно к этому времени относится написание поэмы «Часоскоп» в форме довольно пространного монолога Рене Декарта о сущности времени — первого изданного отдельной книгой произведения писателя, и критическое эссе «Пруст» о творчестве Марселя Пруста. В первой половине 1932 Беккет работает над своим первым большим прозаическим произведением, романом «Мечты о женщинах, красивых и так себе», начатом в Дублине годом ранее. Книга, написанная сложным языком, на каждом шагу демонстрирующая изощрённую эрудицию писателя, была посвящена довольно многословному и запутанному описанию взаимоотношений носящего, как водится, автобиографические черты протагониста Белаквы с тремя девушками (прототипом одной из которых послужила уже упоминавшаяся кузина Беккета Пегги Синклер, а второй — безумная дочь Джойса Лючия) и миром в целом. Роман был отвергнут всеми издателями и был опубликован лишь посмертно в 1992. 1933 выдаётся непростым для молодого писателя. Сначала от туберкулёза умирает Пегги, несколькими неделями спустя уходит из жизни отец Беккета, что повергает Беккета в тяжёлую депрессию, перемежающуюся приступами паники. Писатель уезжает в Лондон, где проходит курс психотерапии. В 1934 Беккет опубликовал свой первый сборник рассказов, объединённых общим героем, «Больше лает, чем кусает», который, впрочем, также не имел сколько-нибудь значимого успеха ни у читателей, ни у критиков. В 1935 маленькое издательство, принадлежащее одному из друзей писателя, публикует стихотворный сборник Беккета «Кости эха». К тому же времени относится начало работы над романом под названием «Мёрфи». Ни писательская карьера, ни карьера литературного критика и эссеиста в Лондоне не задаётся. Беккет возвращается в Дублин, где завершает работу над «Мёрфи», пишет письмо C. Эйзенштейну с просьбой о принятии на обучение в Государственный институт кинематографии (ответа он не получил), пишет поэму «Каcкандо», путешествует по нацистской Германии. В середине октября 1937 писатель переезжает в Париж, которому суждено стать его домом до самой смерти. Обосновавшись во Франции, Беккет пытается пристроить «Мёрфи» в какое-либо из издательств и после 42 отказов роман всё-таки публикуется в марте 1938. В центре повествования — молодой безработный ирландец Мёрфи, исповедующий достаточно эксцентричную философию неделания и живущий за счёт своей возлюбленной, проститутки Селии, которая тщетно пытается сподвигнуть Мёрфи на заработки и начало нормальной семейной жизни. Роман, написанный в сатирическом ключе, полный специфического юмора, литературно-философских аллюзий, имеющий трагическую концовку, был принят критиками весьма сдержанно и не имел никакого коммерческого успеха. Беккет переживает кризис, попадает в уличную переделку, закончившуюся ножевым ранением, и начинает встречаться с Сюзанной, ставшей его постоянной спутницей на всю оставшуюся жизнь (пара официально поженится лишь в 1961). В то же время Беккет начинает переводить «Мёрфи» на французский и делает первые попытки написания стихов непосредственно на языке своей новой родины, что является поворотной точкой в знаменитом билингвизме писателя, ставшего одинаково почитаемым достоянием как английской, так и французской литературы. В июне 1940 Третий Рейх наносит сокрушительный удар по Франции, немецкие войска входят в Париж. Беккет, несмотря на то, что является гражданином нейтральной Ирландии, становится участником французского Сопротивления, выполняя, в основном, переводческие и секретарские функции. В 1942, скрываясь от немцев, Беккет был вынужден бежать в деревню Руссийон, Южная Франция. Его сопровождает Сюзанна. Опыт, полученный за несколько лет, проведённых в глубокой французской провинции, в атмосфере страха и заброшенности, занятых тяжелым физическим трудом, лёг в основу мрачного романа «Уотт», изданного лишь в 1953 и ставшего поворотным этапом в прозаическом творчестве писателя. По окончании войны Беккет, награждённый военными наградами французского правительства, некоторое время служит в военном госпитале Ирландского Красного Креста в Сен-Ло, затем — возвращается вместе с Сюзанной в Париж. Живя в Париже, в период с 1946 по 1950, Беккет создаёт основной корпус текстов, принесших ему славу: пьесу «В ожидании Годо», романы «Моллой», «Малон умирает» и «Безымянный». К началу 1950-х к Беккету наконец приходит успех. 5 января 1953 в Париже состоялась премьера постановки его самого известного произведения — написанной по-французски абсурдистской пьесы «В ожидании Годо». С 1951 по 1953 была, наконец, издана романическая трилогия, сделавшая Беккета одним из самых известных писателей XX века. Эти романы написаны на неродном писателю французском языке и позднее им же самим переведены на английский. В 1957 на BBC выходит драма «Конец игры». Через 8 лет опубликован последний роман писателя «Как это». В 1958 Беккет начинает работу над «Последней лентой Крэппа», глубоко личной вещью, в которой Беккет уже в привычной для себя ипостаси драматурга вновь и вновь обращается к темам старения, смерти, одиночества. В начале 1960-х Беккет не создаёт крупных произаических вещей, сконцентрировавшись на драматургии и постановке телевизионных пьес. В 1969 писателю была присуждена Нобелевская премия по литературе. В своём решении Нобелевский комитет отметил:
Премию Беккет согласился принять только при условии, что получит её французский издатель Беккета, широко известный Жером Линдон, что и было исполнено. Последние годы Беккет вёл чрезвычайно замкнутый образ жизни, избегая давать какие-либо комментарии о своём творчестве. Он умер в Париже 22 декабря 1989 в возрасте 83 лет, спустя несколько месяцев после смерти своей супруги Сюзанны. http://www.livelib.ru/ |
БЕККЕТ, СЭМЮЭЛ | Энциклопедия Кругосвет
БЕККЕТ, СЭМЮЭЛ (Beckett, Samuel) (1906–1989), французский философ и писатель, романист, драматург, поэт и эссеист. Лауреат Нобелевской премии по литературе 1969.
Беккет по происхождению – ирландец, родился 13 апреля 1906 в Дублине, в протестантской семье среднего достатка. Жизнь Беккета начиналась так же, как жизнь другого известнейшего литературного выходца из Ирландии – О.Уайльда: он учился не только в той же школе, но и в том же привилегированном дублинском колледже Троицы (Тринити-колледж). Так же, как и Уайльд, Беккет с детства интересовался литературой и театром. Но во время учебы в Тринити-колледже проявилось их главное расхождение: основной сферой интереса Беккета стала не английская, а французская литература. Это и определило его дальнейшую творческую жизнь.
В 1929, отправившись в первое заграничное путешествие, Беккет выбирает для этой цели Париж, где знакомится с уже широко известным Дж.Джойсом. Вдохновленный литературными экспериментами Джойса, Беккет становится его литературным секретарем и помогает Джойсу в работе над романом Поминки по Финнегану. И параллельно начинает пробовать свои силы в самостоятельном творчестве. Первым литературным опытом Беккета стало большое критическое исследование Данте…Бруно, Вико…Джойс (1929). Здесь он рассматривает взаимоотношения общефилософских воззрений писателя с его эстетикой, направлением и характером творчества. Проблемы индивидуального и универсального, антитеза добра и зла, получившие в этом (и следующем – Пруст, 1931) сочинении философское осмысление, позже разрабатывались Беккетом в его художественной литературной практике.
В конце 1930 Беккет возвращается в Тринити-колледж, преподавателем. Однако размеренная университетская жизнь не удовлетворяет писателя, и он отправляется путешествовать по Ирландии, Франции, Англии и Германии. Пишет и пытается издавать прозу и стихи (поэму Курвоскоп, 1930; сборник рассказов Больше замахов, чем ударов, 1934; роман Мэрфи, начат в 1934).
В 1937 он окончательно обосновывается в Париже. В 1938 с большим трудом и благодаря помощи друзей ему удается опубликовать завершенный трагико-иронический роман Мэрфи, который критики и читатели встречают без особого воодушевления. Правда, роман положительно оценил Джойс, что благоприятно сказалось на репутации Беккета как серьезного художника. И среди сдержанных критических отзывов появляется провидческая рецензия Д.Томаса, сумевшего оценить новаторство авторского замысла. Тем не менее, Беккет, расстроенный приемом романа, переживает творческий кризис. Он усугубляется тем, что Беккет был на улице тяжело ранен ножом. Лечение (которому сопутствовало и лечение у психоаналитика) заняло довольно много времени.
В 1939 приезжает в Ирландию навестить мать, но узнав о начале Второй мировой войны, возвращается в Париж. Во время войны Беккет, на протяжении всей своей жизни последовательно сторонившийся политики, принимал активное участие в движении Сопротивления в оккупированном Париже. Однако провал его группы заставил Беккета скрываться. В 1942, едва избежав ареста, он вместе со своей подругой бежал на юг Франции в Руссильон, где, работая земельным рабочим, вернулся к литературе. Здесь он начал роман Уотт, завершенный к окончанию войны.
В 1945 Беккет вернулся в освобожденный Париж. Начался новый период его творчества. В это время он начал писать по-французски. Трудности с изданием его произведений продолжались, но писал он много и эффективно: романы, пьесы, рассказы, стихи. Первым из этого творческого цикла был опубликован его роман Моллой (1951), ставший первой частью трилогии (далее – Мэлон умирает, 1951 и Безымянный, 1953). В трилогии определились контуры «нового романа», основоположником которого Беккет позже был безоговорочно признан. В нем теряют свое содержание привычные категории пространства и времени, исчезает хронология, бытие рассыпается на бесконечный ряд отдельных мгновений, воспроизводимых автором в произвольном порядке. Переход на французский язык помог перенести эксперименты со структурой романа в его лексический строй: словесные конструкции теряют свою логичность и конкретность; смысл разрушается, разбирается на составные части, складываясь в новую, совершенно непривычную цельность.
Эти же эксперименты были продолжены Беккетом в драматургии, где в силу видовых особенностей театрального искусства, прозвучали особенно радикально. Мировую известность принесла Беккету его первая пьеса – В ожидании Годо, написанная в конце 1940-х и поставленная в Париже в 1953 режиссером Р.Бленом. Статичная, «герметическая» структура пьесы, в которой ничего не происходит, а второе действие фактически повторяет первое, отсутствие действия, трагическая бессмысленность человеческого существования, странные бессмысленные диалоги вынесли на сценическую площадку эстетику и проблематику экзистенциализма, что прежде полагалось совершенно невозможным. В этой пьесе особенно ярко проявилась характерная беккетовская символика: сочетание места действия – дороги (казалось бы, олицетворяющей движение) с предельной статикой. Так дорога в эстетике Беккета приобретает совершенно новый смысл: вечного остановленного мгновения, загадочного и непостижимого пути к смерти.
Сразу после премьеры Беккет стал считаться признанным классиком и основоположником нового эстетического направления – абсурдизма. Те же новые эстетические принципы, проблематика, авторская техника разрабатывались Беккетом и в его последующих пьесах: Эндшпиль (1957), Последняя лента Крэппа (1958), Счастливые дни (1961), Игра (1963), Приход и уход (1966), Не я (1973), Долой все странное (1979), Качи-кач (1981), Огайская импровизация (1981).
В 1960-е параллельно с напряженной работой для театра, радио и телевидения, Беккет пишет новый роман Как это. Окончание работы над романом совпало с присуждением ему Нобелевской премии по литературе «за совокупность новаторских произведений в прозе и драматургии, в которых трагизм современного человека становится его триумфом». Беккет, к тому времени уже ведущий замкнутый образ жизни, согласился принять премию с условием, что он не будет присутствовать на церемонии вручения. Вместо него премия была вручена его французскому издателю Ж.Линдону. Несмотря на то, что творчеству Беккета посвящено огромное количество книг, статей и других культурологических исследований, сам писатель последовательно избегал каких бы то ни было творческих деклараций, полагая, что за него говорят его книги и пьесы.
Умер С.Беккет в Париже 22 декабря 1989.
Татьяна Шабалина
Моллой Сэмюэл Беккет
Я ремонтирую дыру там, где идет дождьНе дает моему разуму блуждать
Куда он пойдет …
Леннон и Маккартни
Моллой — нежная душа. Беспечный и бесцельный, он бродит по сельской местности, высасывая камни — маленькие гладкие камешки, которые он держит в кармане именно для такой особой цели.
О Вечное сияние чистого разума!
Но однажды частный детектив входит в круг его неприязненных к обществу людей и безжалостно выслеживает следы бедного Моллоя…
Все это, конечно, автобиографично.
Беккет, как М
Я заделываю дыру там, где идет дождьМешает моему разуму блуждать
Куда он пойдет …
Леннон и Маккартни
Моллой — нежная душа. Беспечный и бесцельный, он бродит по сельской местности, высасывая камни — маленькие гладкие камешки, которые он держит в кармане именно для такой особой цели.
О Вечное сияние чистого разума!
Но однажды частный детектив входит в круг его неприязненных к обществу людей и безжалостно выслеживает следы бедного Моллоя…
Все это, конечно, автобиографично.
Беккет, как Моллой и Джон Леннон, просто «заделывал дыру» в своем (запутанном) уме!
Ибо после полного эмоционального краха во время войны Беккет увидел в написании этой книги (и многих других, написанных им примерно в то время) терапию. Сделай это открыто, Сэм, ради любви к Майку!
Так он и сделал. Так началась его невероятно плодотворная «Осада комнаты», период, когда он, будучи полным отшельником, изгнал демона Джеймса Джойса.
Тот самый демон, который довел Джойса до смерти — слепой, охваченный тревогой … и невероятно (не) знаменитый. Его последние слова, обращенные к его сломленной и умирающей католической матери: «Я НЕ буду служить (церкви)!» вероятно, окрестил его зарождение в его мозгу.
Итак, прежде чем Беккет начал писать — он ЗНАЛ, что станет знаменитым, переписав и отредактировав окончательную версию «Поминок по Финнегану» (он уже был известен критикам-библиофилам и завистливым авторам) — он составил план.Он говорит нам об этом во многих местах.
Он ПЕРЕВЕРНУТ собственную стратегию Джойса — НАЧАТЬ с длинных, саморазоблачающих и откровенных романов, таких как этот, — и ЗАКОНЧИТ свою карьеру и жизнь более краткими и краткими книгами, такими как «Дыши» (последний вздох рассказчика, как видите).
И тем самым он предсказал так много нашего страшного будущего, как, по словам Маклюэна, Джойс.
Но в 1941 году мир Сэмюэля Беккета рухнул.
Его работодатель и друг Джойс, у которого он работал личным секретарем, умер.
И с нацистами, ползающими по всему Парижу, что было делать безработному потенциальному писателю — но периодически убегать в долгие пешие походы по пасторальной сельской местности, чтобы попытаться забыть о своих проблемах?
Но Беккет слишком долго населял мрачный подземный ландшафт «Поминок по Финнегану» Джойса, будучи редактором.
Его прогулки стали становиться все длиннее и амбициознее.
В итоге его госпитализировали с нервным истощением. Интересно, сыграла ли новая мода на ЭСТ-терапию свою роль в его излечении.
Условия военного времени, должно быть, были плачевными, и ЭСТ в руках некомпетентного врача даже в мирное время может стать рецептом катастрофы …
Как случилось со знаменитым выпускником журнала Rolling Stone Джонатаном Коттом.
В великолепных мемуарах Котта «На море памяти» описывается его собственная личная катастрофа с ЭСТ — в один темный день большая часть его личных воспоминаний о его собственной жизни полностью исчезла. Как в фильме Джима Керри.
О том, как он восстановил большинство из них за долгое время, рассказывается в этой книге…
Был ли опыт бедного Беккета более второстепенным микрокосмом Котта?
Ранние романы вроде этого наводят нас на такую мысль.
Сегодня мы называем это посттравматическим стрессовым расстройством. Пять лет спустя в «Осаде в комнате» великий писатель полностью отгородился от мира, позволяя своим творческим сокам наполнять его поврежденный наркотиками мозг, — и писал безостановочно.
Его жизнь в то время, должно быть, была жестокой.
Но у Беккета были свои духовные наставники с этой книгой.Во-первых, я думаю о Роберте Вальзере, чей Якоб фон Гюнтен штурмом покорил литературный мир в 1909 году.
Кафка и Гессе были поражены этим. Мы, современные жители Северной Америки, беззаботно забыли об этом.
И все же Якоб, бессмысленный, вежливый в силу тяжелых обстоятельств и безмятежный, совершенно безобидный, И. С. Моллой. И в оба романа было так много бессознательной боли. Беккет должен был посвятить более поздние работы изгнанию этой боли.
Далее я думаю прежде всего о его старом литературном наставнике Данте, о котором он неоднократно упоминал на протяжении всей своей долгой жизни.
Кто из нас сегодня помнит «Лобстера» Данте, его первую значительную, хоть и комическую работу? К счастью, теперь он был переиздан Фабером!
И вы знаете, в самых первых строках «Чистилища» Данте я вижу возможный намек на объяснение более легкой манеры некоторых последних работ и фотографий Беккета.
Как будто ад его ранних лет и само проклятие славы — наконец, победоносно позади него — и теперь он был просто еще одним святым Манке — наконец, как Данте:
Перебежать более мирные воды
Корабль моего гения
Теперь поднимает паруса
И оставляет после себя
Море такое жестокое.
Аудиокнига недоступна | Audible.com
Evvie Drake: более
- Роман
- По: Линда Холмс
- Рассказывает: Джулия Уилан, Линда Холмс
- Продолжительность: 9 часов 6 минут
- Несокращенный
В сонном приморском городке в штате Мэн недавно овдовевшая Эвелет «Эвви» Дрейк редко покидает свой большой, мучительно пустой дом почти через год после гибели ее мужа в автокатастрофе.Все в городе, даже ее лучший друг Энди, думают, что горе держит ее внутри, а Эвви не поправляет их. Тем временем в Нью-Йорке Дин Тенни, бывший питчер Высшей лиги и лучший друг детства Энди, борется с тем, что несчастные спортсмены, живущие в своих худших кошмарах, называют «ура»: он больше не может бросать прямо, и, что еще хуже, он не может понять почему.
- 3 из 5 звезд
Что-то заставляло меня слушать….
- По Каролина Девушка на 10-12-19
Molloy, Malone Dies, The Unnamable Сэмюэл Беккет
Читать Беккета непросто, так как на поверхности он, кажется, говорит о том, что рационально не существует, чего нет нигде, кроме, возможно, в подсознании разума. ; ум, который встал на путь самоисследования.Исследование, которое заключается не просто в поиске места, равновесия с миром, но, скорее, в том, чтобы понять, почему ничто не имеет смысла или, скорее, почему «ничто» имеет «совершенный смысл». Можно ли жить с этим восприятием ничто и бессмысленности, сохраняя при этом рациональный ум, или он находится в опасности, как говорится, ускользнуть от потока безудержных мыслей?
Конечно, Беккет на это не отвечает. Страдая от острой депрессии почти на протяжении всей своей взрослой жизни, сочинения Сэма являются выражением его глубокого состояния меланхолии.Как читатель, вы являетесь свидетелем его чувства крайнего отчаяния. Если вы не держите чек и если в какой-то момент жизни вас мучила безнадежность, вы можете обнаружить, что движетесь к состоянию, в котором, кажется, преобладает ничто. Это предупреждение? Возможно да. При чтении его нужно быть осторожным, особенно этой трилогии. Это потрясает; наизнанку, чтобы ухватить неоспоримое представление о высшей реальности, встретиться с ней лицом к лицу и позволить ее голосу проникнуть внутрь вас; голос, который постоянно обращается к вам, даже если вы изо всех сил стараетесь его игнорировать.Это страшно? Я бы сказал, нет. Это не так. Он просто смиряется с неизбежным. Но тогда возникает вопрос, почему такая сложная проза; проза, в которой, кажется, нет определенного начала и явного конца, что больше похоже на лепет обеспокоенного ума, чем на рациональный подход. Ответ для меня хорошо; Письмо Сэма сконцентрировано на иллюстрации идеи абсурдизма, что очевидно в его пьесах, и письмо здесь не ищет причин абсурдности, а скорее является серьезным выражением полного смирения; смирение, возникающее из глубокого отчаяния, которое может перерасти в неизбежное (то, что, очевидно, неизвестно).Это напомнило мне «Миф о Сизифе» Альбера Камю и знаменитую цитату:
«Сама борьба достаточно, чтобы наполнить сердце человека. Надо представить Сизифа счастливым ».
Предоставление намеченного отчаяния не имело бы такого же эффекта или не затронуло бы так глубоко, если бы проза была нетребовательной.
Трилогия начинается с Моллоя, затем переходит к «Малоуну смерти» и, наконец, к «Безымянному». Это похоже на последовательность, хотя явных оснований для этого нет.Только возможно впечатление о завершенном цикле! В Моллое, кажется, есть сюжет, потому что, кажется, есть действие, несколько персонажей, с которыми Моллой связан. Несмотря на то, что он физически ослаблен, он постоянно находится в движении, в поисках матери. Мы знаем это, потому что он нам это говорит. Мы знаем, что он встречает полицейского, а затем женщину, чью собаку случайно убил Моллой, но она все еще предлагает позаботиться о нем. Кроме того, во второй части книги есть еще один персонаж Морана, который находится на пороге Моллоя.Он отправляется на поиски вместе со своим сыном. В монологе Морана нам рассказывают о том, как дни проводятся в поисках, как Моран, кажется, убил человека (возможно, того же полицейского, мы не знаем) и как он также встречает человека, который из внешность кажется Моллой. К концу второй части вы даже задумываетесь, не являются ли Моллой и Моран одним и тем же человеком. Но не важно, что вас удерживает, так это непрекращающаяся работа ума, высказывания, изложенные с полной покорностью.
«Ибо ничего не знать — ничто, не хотеть знать что-либо подобное, но быть за пределами знания, знать, что ты вне знания ничего, то есть когда мир входит в душу нелюбопытного искателя. Затем начинается истинное деление, например, двадцать два на семь, и страницы, наконец, заполняются истинными шифрами … »
В« Мэлоун умирает »Мэлоун ждет своей смерти. Его движения ограничены, так как он прикован к постели. Похоже, он живет в приюте.Чтобы скоротать время, он рассказывает себе истории. В его уме творится чушь — это упражнение в том, чтобы занять себя.
«Итак, мне интересно, стоит ли мне продолжать, я имею в виду, что нужно продолжать составление описи, возможно, хотя и слабо соответствующей фактам, и не лучше ли мне сократить ее и посвятить себя какой-либо другой форме отвлечения, менее последствия, или просто ждать, ничего не делая, или считая, возможно, один, два, три и так далее, пока, наконец, не минует всякая опасность для меня, исходящая от меня самого.
Но это третья в трилогии, то есть «Безымянное», где все появляется (как кажется), чтобы собраться вместе. Это выметает вас из головы. Да, потому что здесь мы не знаем, кто с нами разговаривает, это может быть тот или иной голос и он может поменяться местами. Это может быть Моллой, Мэлоун, Мерфи или Моран или еще тот, кто неизвестен, следовательно, безымянный. Может быть, это тот, кто всегда был рядом, с самого начала; начало времен? Кто-то, кто был свидетелем прихода и ухода (рождения и смерти) таких, как Моллоуз и Мэлоун? Этот голос несомненно говорит об этом.Но откуда он говорит, т.е. если он говорит? Происхождение голоса можно отнести к разным местам. Это может быть могила, место, подобное раю или аду, или что-то среднее, возможно, внутри человека, ожидающего освобождения. Но это определенно наступает после смерти; смерть, возможно, Мэлоуна или Моллоя, мы этого не знаем. Он свидетельствует о прохождении ими обоих в интервале, но мы не знаем, является ли интервал регулярным. А теперь взгляните на цитату Моллоя:
«А я, что я там делал и зачем приехал? Это то, что мы попытаемся открыть.Но это вещи, к которым мы не должны относиться серьезно. Всего в природе, видимо, понемногу, да и уроды часты. И я, возможно, путаю несколько разных случаев, и разные времена, глубоко внутри, и глубоко внутри мое жилище, ох, не самое глубокое где-то между грязью и отбросами ».
А этот от Мэлоун Дайс:
«Да, это были дни, быстрые до ночи и хорошо завуалированные поисками тепла и разумно съедобных объедков. И вы представляете, что так будет до конца.Но внезапно все снова начинает бушевать и реветь, вы теряетесь в лесах с высокими молотыми папоротниками или кружитесь далеко на фоне продуваемых ветрами пустошей, пока не начинаете задаваться вопросом, не умерли ли вы, не зная, и попали ли вы в ад или были рожденный свыше ……. »
Интересно, писал ли Беккет эти книги по одной, или он писал их три одновременно. Проходит Моллой, затем проходит и Малоун, оба не подозревая о каком-то другом присутствии, которое свидетельствует об их уходе и, кажется, всегда там, сознание превратилось в голос, возможно, тоже ожидая своего рождения.
Я также задавался вопросом, пытался ли Сэм включить концепцию перерождения, то есть цикла рождения из индуистской философии, где душа есть сознание и которая никогда не умирает, но находится в процессе рождения и смерти, как в цикле.
«Я надеюсь, что эта преамбула скоро закончится и начнется заявление, которое избавит меня от меня. К сожалению, я боюсь (как всегда) продолжения. Ибо идти дальше означает идти отсюда, означает найти меня, потерять меня, исчезнуть и начать снова (сначала незнакомец, а затем постепенно, как всегда) в другом месте, где, как я скажу, я всегда был, из которого я ничего не буду знать (будучи неспособным видеть, двигаться, думать, говорить), но мало-помалу — несмотря на эти недостатки — я начну кое-что знать: ровно столько, чтобы оказаться в том же месте, что и всегда, то же самое, что кажется созданным для меня и не хочет меня, которого я, кажется, хочу и не хочу (выбирайте ваш выбор), которое извергает меня или поглощает меня (я никогда не узнаю)… »
Было еще несколько цитат, которые, как мне показалось, были связаны. Например, Беккет говорит:
«Мой господин». Есть вена, которую я не должен упускать из виду. Но на данный момент моя озабоченность … (но пока я не забыл: их может быть несколько, целая коллегия тиранов, расходящихся в своих взглядах на то, что со мной делать, на конклаве с самого начала или чуть позже, время от времени слушая меня, а затем прерываясь, чтобы пообедать или поиграть в карты)
Разве это не похоже на ожидание суда, прежде чем родиться свыше?
Беккет также использует здесь юмор, чтобы выразить свое пренебрежение к Богу.Он делает несколько шуток, прежде чем прийти к выводу, что, возможно, Он тоже работает под каким-то принуждением, что Он обязан делать то, что должен делать. Следовательно, Он не виноват.
Конец работы совершенно ошеломляет, оставляя ослепленным, когда письмо достигает своей кульминации, утверждая, что нужно продолжать, поскольку больше ничего не нужно делать, чтобы понять. Голос, который может принадлежать или не принадлежать человеку, сознание, которое может существовать где угодно и где угодно, подвержено непостижимому, потому что в чьих-то руках нет ничего, ни рождение, ни смерть, поэтому, хотя человек может найти невозможным двигаться дальше , поскольку в движении нет цели, нужно двигаться дальше.По словам Альбера Камю: «Открываясь перед мягким безразличием Вселенной, нужно продолжать».
«Вы должны идти.
Я не могу продолжать.
Я пойду ».
Grove Atlantic
Я позвонил ей Мэг, когда мне нужно было ей что-то назвать. И я
назвал ее Маг, потому что для меня, не зная почему, буква g
упразднила слог Ма, и как бы на нее плюнули, лучше, чем любая другая буква
. И в то же время я удовлетворил глубокую и несомненно непризнанную потребность
, потребность иметь Ма, то есть мать, и
, чтобы провозгласить это вслух.Потому что, прежде чем сказать маг, вы неизбежно скажете ма. А
да, в моей части мира, означает отец. Кроме того, для меня не возник вопрос
, в тот период, в который я сейчас вхожу, я имею в виду вопрос
, называть ли ее Ма, Маг или графиня Кака, ведь она в течение бесчисленных
лет была глухой, как почта. . Я думаю, что у нее было недержание мочи, и
фекалий, и воды, но какая-то чопорность заставила нас избегать предмета
, когда мы встретились, и я никогда не мог быть в этом уверен.
В любом случае не может быть
— это много, несколько скупо намоченных козьих пометов каждые два или
три дня.В комнате пахло аммиаком, не только аммиаком, но и
аммиака, аммиаком. Она знала, что это я, по моему запаху. Ее сморщенное волосатое старое лицо
засветилось, она была счастлива учуять меня. Она теребила
зубных протезов и большую часть времени не понимала, о чем говорила.
Кто угодно, кроме меня, потерялся бы в этой грохочущей болтовне, которую
могла прекратить только во время ее кратковременного бессознательного состояния. В
, во всяком случае, я пришел не для того, чтобы ее послушать. Я связался с ней
, ударив ее по черепу.Один стук означал да, два нет, три я не знаю
, четыре деньги, пять до свидания. Мне было трудно втиснуть этот код в ее разрушенное и безумное понимание
, но в конце концов я это сделал. То, что она должна
перепутать да, нет, не знаю и до свидания, мне все равно, я сам их перепутал. Но то, что она связывает четыре удара с
чем угодно, кроме денег, следует избегать любой ценой. Поэтому во время периода обучения
, одновременно с тем, как я нанес четыре удара
по ее черепу, я засунул банкноту ей под нос или в рот.
В чистоте сердца! Ибо она, казалось, потеряла если не
полностью, то все понятие измерения, по крайней мере, способность считать сверх
двух. Это было слишком далеко для нее, да, расстояние было слишком велико, от часа до четырех.
К тому времени, когда она дошла до четвертого удара, она вообразила, что у нее всего
второго, первые два были стерты из ее памяти как полностью
, как будто их никогда не чувствовали, хотя я не совсем понимаю, как что-то
никогда не чувствовалось, можно стереть из памяти, и все же это обычное явление
.Она, должно быть, думала, что я все время говорю ей «нет»,
, тогда как ничто не было дальше от моей цели. Просвещенный этими соображениями
, я искал и наконец нашел более эффективное средство
, которое внушило ей идею денег. Это заключалось в замене
четырех ударов кулака указательным пальцем на один или несколько (в зависимости от моих потребностей)
ударов кулака по ее черепу. Это она поняла.
* * *
От Molloy
Потому что я всегда говорил: сначала научись ходить, а потом
ты можешь брать уроки плавания.Но не думайте, что мой регион заканчивался на
побережья, это было бы серьезной ошибкой. Ибо это было тоже море, его рифы
и далекие острова, и его скрытые глубины. И я тоже однажды плыл по ней
на какой-то лодке без весла, но греб на старой плавучей древесине. И
я иногда задаюсь вопросом, вернулся ли я когда-нибудь из того путешествия. Ибо если я вижу, что
сам выходит в море, и долгие часы без выхода на берег, я не вижу возврата
, подбрасывания бурунов и не слышу, как хрупкий киль
скрежещет о берег.Я воспользовался тем, что был на берегу моря, чтобы заложить
кладовых сосущих камней. Это были гальки, но я называю их камнями. Да,
по этому поводу выложил в солидном магазине. Я распределил их поровну
по четырем карманам и посасывал их по очереди. Этот
поднял проблему, которую я сначала решил следующим образом. У меня было шестнадцать
камней, по четыре в каждом из четырех карманов, это два кармана
моих брюк и два кармана моей шинели. Взяв камень из
правого кармана шинели и положив его себе в рот, я заменил его в правом кармане шинели
камнем из правого кармана
моих брюк, который я заменил камнем из кармана брюк. левый карман моих брюк,
, который я заменил камнем из левого кармана моей шинели,
, который я заменил камнем, который был у меня во рту, как только я закончил сосать
.Таким образом, в каждом из четырех карманов
было по четыре камня, но не совсем одинаковые. И когда желание сосать снова овладело мной
, я снова вытащил из правого кармана шинели определенное количество
того, что не взял тот же камень, что и в прошлый раз. И пока я сосал его, я
переставил другие камни так, как я только что описал. И так далее.
Но это решение меня не полностью удовлетворило. Ибо меня не ускользнуло от того, что
из-за чрезвычайной опасности четыре циркулирующих таким образом камня всегда могли быть одними и теми же четырьмя.В этом случае, вместо того, чтобы сосать шестнадцать камней на повороте
и разворачиваться, я действительно сосал только четыре, всегда одинаковых, поворот и
поворот. Но я хорошо перетасовал их в карманах, прежде чем начал сосать,
и снова, пока сосал, прежде чем передавать их, в надежде получить
для более общего обращения камней из кармана в карман. Но
— это всего лишь временное решение, которое не могло долго удовлетворять такого человека, как я. Итак,
я начал искать что-то другое. И первое, что я понял, это то, что
я мог бы лучше передать камни четыре на четыре, а не один за другим,
, то есть во время сосания, чтобы взять три камня, оставшиеся в
, в правый карман мое пальто и замените их четырьмя в правом кармане
моих брюк, а затем четырьмя в левом кармане моих брюк,
и этими четырьмя в левом кармане моего пальто, и, наконец,
три из правого кармана моей шинели, плюс один, как
, как только я закончил сосать его, который был у меня во рту.Да, мне сначала казалось, что
, так я получу лучший результат. Но при дальнейшем размышлении о
мне пришлось передумать и признать, что тираж
камней четыре на четыре пришелся точно так же, как их тираж
один за другим. Ибо, если бы я был уверен, что каждый раз найду в правом кармане
моей шинели четыре камня, полностью отличающиеся от своих непосредственных предшественников
, тем не менее оставалась возможность, что я всегда буду получать
на одном и том же камне в каждой группе из четырех, и следовательно, из моего сосания
не шестнадцать поворачиваются и поворачиваются, как я хотел, а фактически только четыре
, всегда одинаковые, поворачиваются и поворачиваются.Так что пришлось искать
в другом месте, чем в режиме тиража. Независимо от того, как я заставлял камни
циркулировать, я всегда подвергался одному и тому же риску. Было очевидно, что, увеличив количество карманов на
, я должен был увеличить свои шансы получить
камней так, как я планировал, то есть один за другим, пока их количество не исчерпается. Если бы у меня было восемь карманов, например, вместо
из четырех, которые у меня были, то даже самая дьявольская опасность не могла бы
помешать мне высосать по крайней мере восемь из моих шестнадцати камней, повернуть и
развернуться.По правде говоря, мне нужно было шестнадцать карманов, чтобы
было довольно легко в моей голове. И долгое время я не видел другого вывода
, кроме этого, что без шестнадцати карманов, в каждом из которых находится камень
, я никогда не смогу достичь цели, которую поставил перед собой, за исключением чрезвычайной опасности
. И если бы на поле я мог удвоить количество своих карманов,
, если бы только разделив каждый карман пополам, с помощью нескольких английских булавок
, скажем так, чтобы увеличить их вчетверо, казалось бы, больше, чем я мог бы
управлять.И я не был склонен брать на себя все эти хлопоты наполовину.
Ибо я начал терять всякое чувство меры после всей этой
борьбы и споров и слов: «Все или ничего». И если на мгновение у меня возникло искушение
установить более справедливую пропорцию между моими
камнями и моими карманами, уменьшив первые до числа вторых,
, это было только на мгновение. Ибо это было бы признанием поражения.
И, сидя на берегу, перед морем, шестнадцать камней раскинулись
перед моими глазами, я смотрел на них в гневе и недоумении.Ибо точно так же, как у меня было
трудности с сидением на стуле или в кресле из-за моей жесткой ноги
, как вы понимаете, так и у меня не было ничего, сидя на земле из-за моей жесткой ноги
и жесткости ноги, потому Примерно в это же время моя здоровая нога,
хорошая в том смысле, что она не была жесткой, начала затвердевать. Вы понимаете, мне нужна была опора
под ветчиной, и даже под всю длину опоры
, опоры земли. И пока я так смотрел на свои камни, вращая
бесконечных мартингалов, все одинаково дефектные, и дробя пригоршни
песка, так что песок пробежал сквозь мои пальцы и упал обратно на прядь
, да, пока я таким образом усыплял разума и части моего тела, однажды
внезапно осенило первое, смутно, что я, возможно, смогу достичь
моей цели, не увеличивая количество своих карманов или не уменьшая
количество моих камней, а просто за счет жертвуя принципом обрезки.
Значение этого озарения, которое внезапно запело в пределах
меня, как стих Исайи или Иеремии, я не сразу проникся, и
особенно слова обрезать, с которым я никогда не встречался, в этом смысле длинный
оставался неясным. В конце концов я, казалось, понял, что это слово «обрезка» может означать здесь
не что-то другое, ничего лучше, чем распределение шестнадцати камней
на четыре группы по четыре, по одной группе в каждом кармане, и что
это был мой отказ. рассмотрение любого другого дистрибутива, кроме этого, в котором было
, искажало мои вычисления до тех пор и делало проблему буквально
неразрешимой.И именно на основе этой интерпретации, правильной или неправильной
, я наконец пришел к решению, несомненно, неэлегантному, но звучащему,
звуку. Теперь я готов поверить, более того, я твердо верю, что могли быть найдены другие
решений этой проблемы, и на самом деле могут быть найдены
, не менее надежные, но гораздо более элегантные, чем то, которое я сейчас найду
опишу, если смогу. И я тоже считаю, что если бы я был немного настойчивее,
немного более стойким, я мог бы найти их сам.Но я устал,
, но я устал, и я бесславно довольствовался первым решением
, которое было решением этой проблемы. Но чтобы не пройти через душераздирающие этапы
, которые я прошел до того, как пришел к нему, вот оно, в
вся его ужасность. Все (все!), Что было необходимо, это положить, например,
для начала, шесть камней в правый карман моей шинели или карман для припасов,
пять в правый карман моих брюк и пять в левый карман.
моих брюк, что составляет жребий, дважды пять десять плюс шесть шестнадцать, и
ничего, так как ничего не осталось, в левом кармане моей шинели, которая на
в то время оставалась пустой, без камней, то есть , от обычного содержания осталось
, а также разовые предметы.Как вы думаете, где я
спрятал свой овощной нож, мое серебро, свой рог и другие вещи, которые я
еще не назвал, возможно, никогда не назову. Хороший. Теперь могу начать
сосать. Смотри внимательно. Я беру камень из правого кармана шинели,
сосу, перестань сосать, кладу в левый карман шинели,
один пустой (камней). Беру второй камень из правого кармана шинели
, сосу, кладу в левый карман шинели.И так до
правый карман моей шинели пуст (не считая обычного и случайного содержимого
), и шесть камней, которые я только что высосал, один за другим, все
лежат в левом кармане моей шинели. . Затем, сделав паузу и сосредоточившись, чтобы
не превратилось в комок, я перекладываю в правый карман моей шинели, в
, в котором не осталось камней, пять камней в правом кармане моих брюк
. , которые я заменяю пятью камнями в левом кармане моих брюк,
, которые я заменяю шестью камнями в левом кармане моей шинели.
На этом этапе левый карман моей шинели снова пуст от камней,
, в то время как правый карман моей шинели снова снабжен, а правый карман
, то есть камнями, отличными от тех, что у меня есть. просто отстой. Затем я начинаю сосать эти
других камней, один за другим, и переносить по мере того, как я перемещаю
в левый карман моей шинели, будучи абсолютно уверенным, насколько возможно
в этом деле. добрый, что я сосу не те же
камней, как мгновение раньше, а другие.И когда правый карман моей шинели
снова опустеет (от камней), а пять, которые я только что отсосал, окажутся в левом кармане моей шинели
без исключения, я перейду к
, так же как и моментом ранее или аналогичное перераспределение,
, то есть я переношу в правый карман моей шинели, теперь снова в наличии
, пять камней в правом кармане моих брюк, которые я
заменяю шестью камнями. в левом кармане брюк, которые я заменяю
пятью камнями в левом кармане шинели.И вот я готов
, чтобы начать заново. Мне нужно продолжать? Нет, потому что ясно, что после следующей серии
отстой и передач я вернусь к тому месту, где начал, то есть к
с первыми шестью камнями обратно в карман запаса, а следующие пять — в карман.
правый карман моих вонючих старых брюк и, наконец, последние пять в левом кармане
того же самого, и мои шестнадцать камней будут высосаны по крайней мере один раз, по крайней мере,
в безупречной последовательности, ни один сосал дважды, ни один не оставался невытянутым.
верно, что в следующий раз я едва ли мог надеяться высосать свои камни в порядке
в том же порядке, что и в первый раз, и что первый, седьмой и двенадцатый для
примеров первого цикла вполне могут быть шестым, одиннадцатое и шестнадцатое
соответственно второго, если худшее доходит до худшего. Но то, что
было недостатком, которого я не мог избежать. И если бы в циклах, взятых вместе, должна была царить полная неразбериха, по крайней мере, в каждом цикле, взятом отдельно
, я мог бы быть спокойным в моем уме, по крайней мере настолько легко, насколько это возможно, в продолжении такого рода .Ибо для того, чтобы каждый цикл был идентичным, что касается последовательности
камней во рту, и Бог знает, что я приложил к этому свое сердце,
означают только пронумерованные камни или шестнадцать карманов. И вместо
сделать еще двенадцать карманов или пронумеровать свои камни, я предпочел сделать
лучшим из того сравнительного спокойствия, которым я наслаждался в каждом цикле, взятом
отдельно. Потому что недостаточно было пронумеровать камни, но у меня было бы
, которые нужно было запомнить, каждый раз, когда я кладу камень в рот, номер
мне нужен и искать его в кармане.Который бы навсегда оттолкнул меня от камня
за очень короткое время. Ибо я никогда бы не был уверен, что
не ошибся, если, конечно, я не вел своего рода регистр, в котором
отмечал камни один за другим, пока я их высасывал. И на это я считал
себя неспособным. Нет, единственным идеальным решением были бы симметрично расположенные шестнадцать карманов
, каждый со своим камнем. Тогда мне
не нужно было бы ни считать, ни думать, а просто, поскольку я
сосал данный камень, чтобы перейти к пятнадцати другим, каждый к следующему карману
, дело, по общему признанию, деликатное, но в моих силах. и звонить
всегда в один и тот же карман, когда я чувствовал себя отстойным.Это освободило бы меня
от всех тревог не только в рамках каждого цикла, взятого отдельно, но также и
в сумме всех циклов, хотя они продолжались вечно. Но каким бы несовершенным ни было мое собственное решение
, я был рад, что нашел его совсем один, да,
вполне порадовал. И если он был, возможно, менее надежным, чем я думал в первом потоке открытий
, его неэлегантность никогда не уменьшалась. И это было выше
все неэлегантно, в этом, на мой взгляд, неравномерное распределение было болезненным для меня
физически.Это правда, что своего рода равновесие было достигнуто в данный момент
на ранних стадиях каждого цикла, а именно после третьего
сосания и перед четвертым, но оно длилось недолго, а остальная часть
раз я почувствовал тяжесть камней, тянущих меня то в одну сторону, то в
в другую. Так что это было нечто большее, чем принцип, от которого я отказался, когда
я отказался от равного распределения, это была физическая потребность. Но сосать
камней описанным мною способом, не случайным, а методом, было
, также я думаю, это физическая потребность.Вот тогда были две несовместимые телесные потребности,
в ссоре. Такое бывает. Но в глубине души я не давал проклятия
мастеру за то, что потерял равновесие, тащил в правую руку, а
влево, вперед и назад. И в глубине души мне было все равно
, сосал ли я каждый раз разный камень или всегда один и тот же,
до скончания веков. Потому что все они имели одинаковый вкус. И если бы у меня было собрано шестнадцать
, то это было не для того, чтобы балластировать себя таким-то и таким-то способом
или сосать их, а просто чтобы иметь небольшой запас, так как
никогда не остаться без.Но в глубине души я не проклял скрипача насчет отсутствия
, когда они все уйдут, они все уйдут, и
не будет хуже или почти не будет. И решение, к которому я сплотился в
, заключалось в том, чтобы выбросить все камни, кроме одного, который я держал то в одном кармане
, то в другом, и который, конечно, я вскоре проиграл, или выбросил, или
. отдал или проглотил.
Моллой — Сэмюэл Беккет, перевод Кристофера Хэмптона — 9780571243716 — Allen & Unwin
Новое издание классического романа, впервые опубликованного Фабером, с предисловием исследователя Беккета Шейна Веллера.
Моллой — самый известный роман Сэмюэля Беккета и его первая опубликованная работа, написанная на французском языке, открывающая период концентрированного творчества в конце 1940-х годов, который включал сопутствующие романы Malone Dies и The Unnamable. Повествование о Моллоя , старом и больном, вспоминающем и забывающем, вряд ли человеке, порождает параллельный рассказ о старомодном Моране, частном детективе, посланном на его поиски, чье собственное ухудшение во время квеста объединяется с каталогом Моллоя. беды. Molloy создает мир с точной определенностью, на кончике того, кто держит карандаш, и торгует большей неопределенностью с читателем.Тогда я вернулся в дом и написал: была полночь. Дождь бьет по окнам. Была не полночь. Дождя не было.
Биография автора:
Сэмюэл Беккет родился в Дублине в 1906 году. Он получил образование в Королевской школе Портора и Тринити-колледже в Дублине, который окончил в 1927 году.Его поэтический дебют состоялся в 1930 году с альбомом Whoroscope , за которым последовали эссе и два романа перед Второй мировой войной. Он написал одну из своих самых известных пьес, В ожидании Годо , в 1949 году, но она была опубликована на английском языке только в 1954 году. В ожидании Годо принесла Беккету международную известность и прочно утвердила его в качестве ведущей фигуры в Театре театра. Абсурд. Он получил Нобелевскую премию по литературе в 1969 году. Беккет продолжал плодотворно писать для радио, телевидения и театра до своей смерти в 1989 году.
Категория: Пьесы и сценарии
ISBN: 9780571243716
Выпуск №: 1
Издатель: Faber
Выходные данные: Фабер в мягкой обложке
Дата паба: Декабрь 2009 г.
Размер страницы: 256
Формат: Мягкая обложка — формат B
Возраст: 0 — 0
Предмет: Пьесы, пьесы
Сэм Я | The New Yorker
«Мы еще не начали.. . к . . . что-то значит? » один персонаж спрашивает другого в пьесе Сэмюэля Беккета 1958 года «Финал». Оказывается, это обоснованное беспокойство. Работы Беккета составляют, вероятно, наиболее значительную часть работ, созданных автором двадцатого века, поскольку они означают наибольшее количество вещей. «Вы могли бы назвать Беккета абсолютным реалистом», — говорит один выдающийся критик, в то время как название прекрасной биографии Энтони Кронина 1997 года называет его «последним модернистом», и, в равной степени, благодаря его растущей самореферентности, его часто считают первым постмодернистом. .Опустошив свои книги сюжета, описаний, сцен и персонажей, Беккет, как говорят, убил роман — или же, показав, как он может процветать за счет самосаботажа, застраховал его будущее. Современный драматург предполагает, что Беккет будет оставаться актуальным «до тех пор, пока люди все еще умирают». Представляя более поздние романы Беккета в новом издании сочинения писателя в Гроуве, выпущенном в этом году в ознаменование его столетия, Салман Рушди придерживается противоположной — или, если говорить о жизни, возможно, идентичной — точки зрения: «Эти книги, якобы предметом которых является смерть. , на самом деле книги о жизни.«Один из самых безвестных писателей прошлого века стал всем для всех. На моей книжной полке также есть книга, которую я взял девятнадцатилетним путешественником из Катманду: «Беккет и Дзен». Поскольку Беккет получил от Шопенгауэра то, что Шопенгауэр нашел в буддизме, связь не является надуманной. И, если подумать, может потребоваться долгая практика дза-дзен , прежде чем мы сможем настолько опустошить свой разум, чтобы открыть один из текстов Беккета и просто услышать слова, которые там есть.
Почему каждое литературное дело хочет привлечь Беккета? С каким рвением все стороны заявляют о себе как о своем авторе следующего отрывка из «Моллоя», первой книги знаменитой трилогии, на которой основана высокая репутация Беккета как романиста? Здесь — и если это кажется немного длинным, рассмотрим абзац из примерно восьмидесяти страниц, в котором это происходит, — древний, дряхлый Моллой вспоминает о существе, которое впервые познакомило его с любовью:
Ее звали мирным именем Рут, I думаю, но точно сказать не могу.Возможно, звали Эдит. У нее была дыра между ног, о, не та дыра, которую я всегда представлял, а прорезь, и в нее я вставил, или, вернее, она вставила мой так называемый мужественный член, не без труда, и я трудился и издевался, пока не выписан или отказался от попыток, или она умоляла ее прекратить. На мой взгляд, игра в кружку, к тому же утомляющая в конечном итоге. Но я поддался этому достаточно благосклонно, зная, что это любовь, потому что она мне так сказала. Она наклонилась над диваном из-за своего ревматизма, и я вошел сзади.Это было единственное положение, которое она могла вынести из-за прострела. Мне это казалось нормальным, потому что я видел собак, и я был удивлен, когда она призналась, что можно поступить иначе. Интересно, что именно она имела в виду. Возможно, все-таки она вставила меня в прямую кишку. Мне не нужно говорить, что это для меня полное безразличие. Но настоящая ли любовь в прямой кишке? Вот что меня иногда беспокоит. В конце концов, я никогда не знал настоящей любви? Она тоже была в высшей степени плоской женщиной и двигалась короткими твердыми шагами, опираясь на черную палку.Возможно, она тоже была мужчиной, еще одним из них. Но в этом случае наши яички наверняка столкнулись бы, а мы корчились бы. Возможно, она крепко держала свою руку в руке, чтобы избежать этого.
Это интересно читать, но какое отвратительное удовольствие! На следующей странице Моллой вспоминает, «с каким безразличием я узнал о ее смерти». Конечно, это было «безразличие, действительно смягченное болью от потери источника дохода». Беккет из романов не очень эффективный писатель — его метод — утомление, — но он, вероятно, может сжать на одной странице больше кощунственных богохульств, чем кто-либо другой.Дани, которые крутятся вокруг него в этом году, справедливо помещают его работу в контекст долгов Джойсу, Прусту и Данте. Они склонны упускать из виду тот факт, что чтение Беккета часто похоже на наблюдение за тем, как западный канон сует пальцы себе в глотку.
Несмотря на свою агрессивность по отношению к читателю, Беккет — самый престижный писатель в мире. Чтобы сделать это так, сходится ряд факторов. Он долгое время проживал в Париже в те годы, когда он был мировой литературной столицей.Существует его связь с выдающимися модернистами на двух языках: он помогал Джойсу во время сочинения «Поминок по Финнегану» и опубликовал монографию о Прусте в 1930 году. Переведя себя с французского на английский, а иногда и с английского на французский, Беккет стал он был великим писателем на обоих языках и, казалось, лишился национальности в то время, когда национальность казалась осажденным грехом воинственного человечества.
После всемирного успеха «В ожидании Годо» в пятидесятых годах Беккет стал тем, чем он остается сегодня: иконой не только в поп-культурном смысле, но и в первоначальном значении изображения святого.«Человеческое состояние» — это постоянно, довольно бессмысленно кричащая фраза в послевоенном обсуждении его творчества, которая была принята, чтобы изобразить человечество, замученное воспоминаниями о войне, атомном страхе, смерти Бога. Небольшая, но благородная роль Беккета во французском Сопротивлении подтвердила впечатление экзистенциалистского святого, равно как и его широко засвидетельствованная доброта и замечательная (если не сказать масковая) вежливость как личность. Он не любил публичность, раздавал свои деньги на Нобелевскую премию и жил в спартанских комнатах через двор от тюрьмы, сокамерники которой он слышал вой.Не повредило, что он сделал хороший снимок. Красивый мужчина, высокий и худой, с красноречивым страданием на лице, уставившийся в камеру холодными, непоколебимыми глазами, он выглядел так, как будто его друг Джакометти слепил его из кожи и костей.
Легко для глаз, однако Беккет плохо читается. Его пьесы продолжают ставиться, но как писателя — а он считал драматургию «в основном отдыхом после работы над романом» — его все больше почитают, чем читают. Это очень плохо, потому что художественная литература Беккета, независимо от того, является ли она вершиной его достижений, является ее сердцем.Между тем расплывчатые и грандиозные представления о Беккете процветают, потому что он остается непрочитанным. «Голос приходит к одному в темноте»: эта первая строка поздней новеллы «Компания» также описывает идеальную ситуацию его современного читателя, такого невинного и столь же тревожного, как это, готового быть пораженным. Странные вещи, эта работа, эта жизнь.
Беккет родился в Страстную пятницу, словно дразня охотника за символами; он умер восемьдесят три года спустя, на второй день зимы. Более раннее событие произошло в 1906 году в Фоксроке, зажиточном протестантском анклаве к югу от Дублина.Чувства Беккета к своему добродушному и снисходительному отцу, владельцу геодезической компании, кажутся довольно простыми. По-другому обстояло дело с его матерью, высокой угловатой дамой, отличающейся строгостью и сдержанностью. Сходные темпераменты сблизили мать и сына, а также, если судить по темпераментам, далеко друг от друга. Но Беккет, похоже, сказал правду, когда сказал, что у него счастливое детство. Несомненно, он был хорошим учеником и одаренным спортсменом: в Королевской школе Портора, преимущественно протестантской школе-интернате, среди выпускников которой был Оскар Уайльд, он преуспел в латыни и крикете.(Беккет оставался спортивным фанатом всю свою жизнь, много смотрел теннис по телевизору и предполагал, что, если бы Джеймс Джойс был игроком в регби, он бы стал «очень крутым полузащитником схватки».)
В Тринити-колледже, Дублин, Беккет начал посещать игровые домики и пабы. Ирландский эстрадный театр — своего рода местный водевиль, в котором, по словам Энтони Кронина, актеры имели возможность подшучивать над перекрестными разговорами и «одалживать друг другу шляпы, ботинки и даже брюки» — явно повлияли на собственное сценическое мастерство Беккета.Пристрастие к ирландскому виски никогда не покидало его, несмотря на полвека, проведенные во Франции.
Беккет впервые жил в Париже между 1928 и 1930 годами, обучаясь в Высшей нормальной школе. Однако его реальным занятием в эти годы, похоже, было чтение в соответствии со своими наклонностями и написание авангардных стихов. Он также стал одним из друзей и помощников Джойса и стал читателем Пруста, получив задание написать краткое введение к его работе. Возможно, влияние на него обоих писателей было преувеличенным.На данный момент влияние Джойса наиболее очевидно проявилось в решении Беккета подражать его вкусу в белом вине и втиснуть ноги в туфли того же стиля и размера, что и у Мастера. Между тем, Беккет находил большую часть Пруста «оскорбительно привередливым, искусственным и почти нечестным». Написанное им небольшое исследование, в котором юношеским тоном яростной тщательности репетирует свои шопенгауэровские темы невозможности удовлетворения и бессвязности личности, служит лучшим введением в его собственную работу, чем в «À la Recherche du Temps Perdu». .
Беккет, похоже, не был озабочен политикой, как это обычно бывает у коллег или парижан. Критики достоверно обнаружили следы ирландского голода, страхи перед ядерной войной и примеры диалектики господин-раб в работах Беккета, но он редко упоминал политику и, как известно, воспользовался привилегией только один раз, когда продал свой голос своему собеседнику. отец за фунт и голосовал за консерваторов. Путешествуя по Германии в 1936 году, чтобы посмотреть на старых мастеров, его не тронуло то, что он назвал в письме «обычной сентиментальной чушью о преследованиях нацистов.В дневнике, который велся в то время, он больше беспокоился о том, чтобы быть «в одиночестве без цели и патологически ленивым».
Потому что что-то пошло не так с Беккетом в молодости. В 1930 году он вернулся в Дублин, где его французский и итальянский позволили ему занять должность младшего преподавателя в Тринити, но в следующем году он ушел с работы, разочаровав своих родителей, что, очевидно, мучило его на протяжении всей его жизни: «Я всегда чувствовал себя виноватым из-за того, что подвел его», — говорит он о своем отце в интервью, данном в последний год его долгой жизни и в отрывке из книги «Вспоминая Беккета / Вспоминая Беккета» (Аркада;95), один из нескольких томов, посвященных его столетию.
Беккет все еще жил дома, вялый и несчастный, когда его отец умер в 1933 году. Следующие четыре года в основном были разделены между семейным имением и Лондоном, где он подчинился заботе британского психоаналитика У. Р. Биона. В обоих местах Беккет страдал от ночных кошмаров — он просыпался в темноте с учащенным сердцебиением, в своего рода ледяной панике — и от устрашающего набора психосоматических заболеваний, включая проблемы с желудком, плеврит, периодически возникающие кисты на шее и т. Д. анус.Бессонничный страх перед рассказчиками Беккета («Я слишком напуган этим вечером, чтобы слушать свою гниль… Так что я расскажу себе историю»), а также их отвращение к человеческому телу, вероятно, чем-то обязаны память об этих недугах.
Именно с Бионом Беккет услышал лекцию, в которой Карл Густав Юнг сделал загадочное замечание о молодой девушке, которая «на самом деле так и не родилась». Для Беккета эта идея была озарением, и, несмотря на его в остальном значительную осмотрительность, он был готов признаться людям на протяжении всей своей жизни, что считает себя подобным случаем.Представление о неполном рождении, казалось, объясняло что-то в его чувстве нереальности — многие персонажи Беккета кажутся неуверенными в том, существует ли он на самом деле. Чрезвычайно умный, образованный и скептический человек, Беккет, тем не менее, использовал эту сомнительную идею больше, чем, возможно, любую другую.
Мрачные годы между смертью отца и последним переездом в Париж в 1937 году привели к появлению «Мерфи», рассказа о бедном ирландце, живущего в Лондоне, — первого опубликованного романа Беккета, а также его самого смешного.Неискренний сюжет касается попыток подруги Мерфи, Селии, заставить его найти работу, чтобы она перестала хитрить. Комедия книги исходит из того, что Беккет выставляет напоказ абсурдную коллекцию подонков под высокой аркой его дикции: например, «Единственной видимой гуманной чертой Купера была болезненная тяга к алкогольному депрессанту» или «Для ирландской девушки мисс Кунихан была исключительно антропоидной. . » Мерфи позволяет Селии заниматься сексом, а его друзья-философы — беседовать, и в конце концов пробуждается, чтобы работать помощником в психиатрической больнице.Однако он предпочитает раздеться догола в своей квартире, привязать себя к креслу-качалке, замедлить свое сердце почти до остановки и, не полностью теряя сознание, полностью отказаться от осознания своего тела и мира. Последний эпизод преднамеренного забвения заставляет Мерфи погибнуть в результате взрыва газа, которого бы избежал более внимательный человек, но он вряд ли последний из главных героев Беккета, преследующих идеал разума, изолированного от случайной вселенной.
Вскоре после постоянного переезда в Париж Беккет поссорился на улице с сутенером, который ударил его ножом в грудь.Это указывает на сложность эротической жизни Беккета в то время, что это не была его первая встреча с сутенером, и что большая часть его выздоровления была потрачена на то, чтобы решить, отдать ли ему предпочтение в качестве своей постоянной подруги Пегги Гуггенхайм, американской наследницы или Сюзанны Дешево-Дюмениль, его партнер по теннису. В конце концов, он выбрал Сюзанну, француженку на шесть лет старше его, влияние которой, похоже, способствовало большему количеству работы и меньшему разгулу. Биографы мало что знают о Сюзанне, кроме того, что у нее были суровые привычки, авангардные вкусы и левая политика.Поскольку люди, живущие под одной крышей, обычно не обмениваются письмами, брак — это молчание, лежащее в основе многих биографий, и это особенно верно в случае Беккета и Сюзанны, которые более пятидесяти лет поддерживали отдельные социальные связи. круги — ей не нравилось ирландское виски или разговоры на английском — и подобные коды осмотрительности.
Политика Сюзанны, возможно, подтолкнула Беккета к участию в Сопротивлении, хотя главным мотивом его действий была простая возмущенная порядочность, особенно из-за нацистского обращения с евреями.Он позволил группе под названием «Глория» использовать свою квартиру в качестве источника информации, а также переводил и печатал отчеты об оккупационных силах. Это было рискованное занятие. Когда в августе 1942 года член «Глории», друг Беккета (и французский еврей) Альфред Перон, был арестован, Беккет и Сюзанна бежали на юг, в Руссильон, где они пережидали ход войны. По вечерам Беккет писал «Ватт», последний роман, который он написал на английском языке.
В свете мрачных обстоятельств производства «Ватт» кажется замечательным и даже отчаянным примером чистой фантастики.Какое утешение такое отношение, как отношение Ватта, если бы такое было возможно, могло бы обеспечить во время войны: «Ватт не знал, что произошло. Ему было все равно, отдать ему должное, что произошло ». Ватт, послушный слуга мистера Нотта, с которым он никогда не сталкивается больше, чем Владимир и Эстрагон когда-либо встречались с Годо, — создание — возможно, уникальное в истории романа — чистой, неуклонной логики. Ватт рассматривает диапазон возможностей в данной ситуации и пытается определить, чего от него требует долг.Рассказчик Беккета от третьего лица выставляет напоказ ту же беспорядочную фактичность. Вот предположение Ватта о деятельности мистера Нотта:
Здесь он двигался взад и вперед, от двери к окну, от окна к двери; от окна до двери, от двери до окна; от огня к кровати, от постели к огню; от кровати к огню, от огня к кровати; от двери к огню, от огня к двери. . .
Думаете, Беккет не выдержит? Он может продолжать. В данном случае еще на тридцать строк.Веселая страница, иногда благодаря остроумию, а часто из-за истощения, «Ватт» в целом является рутинной работой для чтения, хотя он остается незабываемой фантазией о мире, где для человеческого уха, как воображает один персонаж, звуки жизнь «ничего не требует, ничего не предписывает, ничего не объясняет, ничего не предлагает». Беккет и Дзен.
В 1946 году Беккет впервые за шесть лет вернулся в Ирландию. Джойс умер пятью годами ранее, мать Беккета теперь была старой и немощной, «Ватт» считался непубликационным всеми, кто его видел, Ирландия перестала быть его страной, а английский — не совсем его языком — и, возможно, все эти изменившиеся обстоятельства сговорились чтобы освободить место для важного откровения, которое испытал Беккет.Крещение пришло в спальне его матери, и это недавно обнаруженный факт проливает новый свет на первую строчку трилогии, которая составляет основу его прозаического достижения: « Je suis dans la chambre de ma mère. «Откровение, как Беккет позже описал его биографу, было следующее:
Я понял, что Джойс зашел так далеко, как только мог, в направлении знания большего, контроля над своим материалом. Он всегда прибавлял к этому; достаточно взглянуть на его доказательства, чтобы убедиться в этом.Я понял, что мой собственный путь — обнищание, недостаток знаний и отнятие, вычитание, а не прибавление.
Это не было чем-то новым для автора «Ватта», но он придал ему новую уверенность и решимость, позволив ему писать из замешательства и противоречия с парадоксальной ясностью.
Беккет вернулся во Францию и занялся делом всей своей жизни. В эпизодах «Моллой», «Мэлоун Мёрт» и «L’Innommable», написанных между 1947 и 1950 годами, во время того, что Беккет называл «осадой в комнате», есть постоянные отсылки к их собственному искусству; это то, что мы сейчас называем метафисами.Но они также выражают то, что Беккет назвал просто «то, что я чувствую». И для этой цели французский язык казался более грубым инструментом, чем английский. По его словам, по-французски ему было легче писать «без стиля», то есть без влияния Джойса и, что более важно, от его собственного обширного английского лексикона, глубокого лирического наследия и ирландской склонности к риторике.
Трилогия продолжается путем коллапса. Последовательные монологи Беккета, ограниченные серией маленьких комнат, пытаются, но не могут рассказать свои истории; и каждый рассказчик затем оказывается псевдонимом, а каждая история — алиби своего преемника, пока, опрокидывая все ранние творения Беккета на свою несуществующую голову, не остается только бестелесный голос Безымянного: «Я ни то, ни другое, Мне не нужно говорить, Мерфи, Ватт, Мерсье, или… нет, я даже не могу заставить себя назвать их, ни кого-либо из тех, чьи имена я забыл, кто сказал мне, что я был ими, кем я должен был пытался быть.«А что такое Неизменяемое? Слепая потребность в словах плюс непреходящее ощущение того, что слова ничего не называют, — это всего лишь слова.
Моллой — Общество Сэмюэля Беккета
«Впервые я познакомился с Беккетом через два романа, которые не так широко читают даже в университете: Ватт и Моллой. Проще говоря, эти книги заставили меня пересмотреть то, как может выглядеть серьезное письмо. (Я тогда заканчивал докторскую диссертацию по Четырех квартетов Т.С. Элиота и литературе мудрости.) «Беккет и современный роман» были написаны из желания прийти к соглашению, если можно так выразиться, с тем, что происходило в мире. эти книги.
Вы знаете, что в 1930 году Беккет с неохотой прочитал серию лекций студентам Тринити-колледжа в Дублине, и что сохранились два основных набора записей, сделанных студентами Беккета. Перечитывая раннюю художественную литературу Беккета, руководствуясь репликами, извлеченными из конспектов лекций, я продемонстрировал, что его взгляд на то, что он называл «Современным романом», в значительной степени заимствован из уже существовавшей теории, французского происхождения и, в частности, из работа неизвестного влияния: Андре Жид. Более того, Беккет затем начал развертывать и расширять эту теорию в своих ранних романах, что привело к фрагментированной форме и «трехсторонним» персонажам, которые часто озадачивали комментаторов.С самого начала мысль Беккета следует читать вместе с континентальными экспериментальными произведениями довоенного периода; Именно из этого контекста он извлек ключевые парадоксы, кульминацией которых стала его зрелая теория искусства «неудач». Мне казалось, что Жид будет последним крупным источником влияния на теорию и практику романа Беккета, который мы, вероятно, обнаружим (пока что я оказался прав).
Монография также позволила мне провести время с некоторыми из вымышленных собеседников и наследников Беккета, особенно во французском контексте: Сад, Батай, Роб-Грийе и другие.»- Джон Сэмюэл Болин
Прочитайте больше«[Джеймс Макнотон]« Сэмюэл Беккет и политика последствий »исследует литературные реакции Беккета на политические водовороты его становления и среднего возраста: гражданскую войну в Ирландии и кризис приверженности в Европе 1930-х годов, подъем фашизма и зверства в мире. Вторая война. Архив содержит Беккета, который следил за пропагандой в выступлениях и газетах, и чья творческая работа связана с конкретными политическими стратегиями, риторикой и событиями.Наконец, политическая эстетика Беккета обостряется.
Глубоко внутри формы Беккет моделирует зловещие исторические события так же верно, как и высмеивает художественные и философские интерпретации, игнорирующие их. Он обременяет эстетическое производство чувством вины: воображение и язык, театр и повествование, все параллельные политические техники. Беккет комично воплощает консервативные религиозные и политические доктрины; он противопоставляет ирландскую колониальную историю современным европейским ужасам; он исследует эстетическое соучастие в совершении злодеяний и его сокрытии.Эта книга предлагает проницательное, оригинальное и яркое прочтение работ Беккета, вплоть до Трех романов и Финала ».
— Издательство Оксфордского университета
Прочитайте большеOxford University Press: «Сэмюэль Беккет и политика после смерти [Джеймса Макнотона] исследует творческие реакции Беккета на гражданскую войну в Ирландии и кризис приверженности в Европе 1930-х годов, на подъем фашизма и зверства Второй мировой войны. Основанный на архивных материалах, в письмах Беккета и «Немецких дневниках» читается его личный ответ на пропаганду, ведущую к войне, и иллюстрируется тесная связь его творчества с конкретными политическими стратегиями, риторикой и событиями.
Глубоко в литературных формах, синтаксисе и языке, Беккет отражает зловещие политические и исторические изменения и высмеивает эстетические и философские интерпретации, игнорирующие их. Он обременяет эстетическое производство чувством вины за то, как воображение и язык, театр и повествование параллельны политическим приемам, стремление одновременно произвести зверство и скрыть его. Эта книга развивает новые прочтения ранних и средних произведений Беккета, вплоть до «Трех романов» и «Финал».
Прочитайте большеИзвестные романы Сэмюэля Беккета «Моллой», «Малоун умирает» и «Неизвестность» — цикл между комическим рассказом философа-бродягой, пожилым человеком, потерявшим память и фантазии, и парализованным главным героем.В этом вечернем театральном представлении с отрывками из этих романов выдающиеся интерпретаторы Беккета Конор Ловетт и Джуди Хегарти Ловетт предлагают воплощение этой экзистенциальной троицы в глубоком сольном перформансе, исследуя точность языка и удивительно вдохновляющее мировоззрение Беккета.
Прочитайте большеИзвестные романы Сэмюэля Беккета «Моллой», «Малоун умирает» и «Неизвестность» — цикл между комическим рассказом философа-бродягой, пожилым человеком, потерявшим память и фантазии, и парализованным главным героем.В этом вечернем театральном представлении с отрывками из этих романов выдающиеся интерпретаторы Беккета Конор Ловетт и Джуди Хегарти Ловетт предлагают воплощение этой экзистенциальной троицы в глубоком сольном перформансе, исследуя точность языка и удивительно вдохновляющее мировоззрение Беккета.
Прочитайте больше .